– Да, конечно, – комбриг встал, – пройдемте в другую комнату.

– Прошу меня извинить. – Плешкунов улыбнулся гостям и вышел вслед за комбригом.

– Марат Рафаилович, – приступил он сразу к делу, – как прошла ваша командировка в Сирию?

– Да… знаете ли, и плохо, и хорошо.

– Тогда начнем с хорошего.

– А хорошее вот что – заработал там две вещи: орден Красной Звезды и гастрит.

– С орденом понятно, а что в гастрите-то хорошего?

– А-а, – комбриг двинул подбородком, хитро посмотрел в лицо собеседнику, – теперь я имею моральное право отказываться от таких командировок.

– Что, там действительно было тяжело?

– Понимаете, Ростислав Аверьянович, все время какое-то напряжение. В подчинении несколько тысяч человек, ответственность большая… Теперь о плохом. Вы знаете подробности гибели той группы журналистов?

– Я читал материалы расследования.

– Так вот, я за организацию этой поездки получил строгий выговор. Да черт с ним, с выговором. Ребят жалко.

– Марат Рафаилович, а вот с этого места, пожалуйста, подробней. С корреспондентами ясно. Пусть земля им будет пухом. А что вы можете сказать об Иконникове?

– Мы мало с ним общались, но он произвел на меня хорошее впечатление: деловой, грамотный. При острой необходимости я мог бы доверить ему любой свой батальон. Но вас интересуют обстоятельства его… – комбриг напряженно посмотрел в лицо генерала, – исчезновения?

– Да, именно это.

– Скажу честно и только то, что знаю. Он с самого начала был против этой поездки, вернее, против поездки без сопровождения вертолетов. Каретников не дал ему вертолеты. Их у меня в бригаде было всего два, но распоряжался ими только Каретников…

– Каретников в рапорте утверждает, что эту поездку организовал Иконников и что он и был инициатором этой поездки.

– Сволочь! – сквозь зубы выплюнул комбриг и возмущенно сверкнул глазами. – Он все извратил. Я слышал, что Иконников даже отговаривал журналистов от поездки в Хмеймим.

– Марат Рафаилович, припомните, пожалуйста: за несколько дней до этой злосчастной поездки Иконников не отлучался за пределы позиций вашей бригады?

– Нет, – решительно помотал головой комбриг.

– Вы точно уверены?

– Да. Любой выезд за пределы гарнизона, где дислоцировалась бригада, фиксировался, и я лично контролировал такие выезды. Ну, вы понимаете, для чего.

– А Каретников? После этой трагедии он выезжал куда-нибудь?

– Да, сразу после получения информации он вылетал в Хмеймим и еще раз вместе с группой следователей он выезжал на место, где все погибли.

– И все, больше не выезжал?

– Да… хотя нет, постойте! – Комбриг изумленно уставился на генерала. – Дня через три-четыре после этого он попросил у меня «Ниву» и ночью выезжал за пределы гарнизона.

– Зачем?

– Он объяснил так: «Мне надо проверить, есть ли демаскирующие признаки нашего гарнизона в ночное время». Я тогда сильно удивился и предложил ему охрану. А он мне так высокомерно: «Я боевой офицер, не нужна мне твоя охрана».

– Интере-е-сно, – задумчиво протянул Плешкунов, потирая лоб.

– Скажите, Ростислав Аверьянович, а что сейчас вообще известно о судьбе Иконникова?

– Однозначно известно: он попал в плен в банду Саладдина. Потом, по непроверенным данным, его якобы забрал к себе Саиф. И все. Следы теряются.

– И какие могут быть версии?

– Да всякие могут быть, – тяжело вздохнул Плешкунов, – от «убит» до «завербован игиловцами».

– Ну это вряд ли! – эмоционально воскликнул комбриг. – Они бы тогда на весь мир показали его «покаяние». Они часто так делают.

– Я тоже так считаю. Но, к сожалению, не все так думают. Ладно, Марат Рафаилович, – Плешкунов хлопнул себя по коленям, – пойду. Спасибо за приглашение и за угощение. Не буду вас больше задерживать, гости ждут…

– Ростислав Аверьянович, если надо, я могу дать показания в пользу Иконникова.

– Спасибо, Марат Рафаилович. – Генерал благодарно улыбнулся в ответ.

Снова взошло солнце. Его первые лучи лежали на земле и приятно ласкали замерзшее тело. «Но через час оно будет меня жарить», – понял Максим.

На сосне он уже несколько часов. Все тело ноет и болит. Левой ягодицей уселся на сучок, правую, покалеченную ногу свесил вдоль ствола. Вокруг дерева намотал цепь, чтобы не упасть. Неплохо бы сменить положение, но он боится это делать, так как силы на исходе и при смене положения можно запросто упасть.

Шакалы вальяжно разлеглись вокруг сосны. Кто-то спит, кто-то зевает, один все время ловит в своей шерсти насекомых. «Вот уж действительно, шакалы, – усмехнулся Максим, – не могли полуживого человека задрать. Наши российские волки давно бы меня загрызли». Эта странная форма патриотизма развеселила.

И сколько мне еще сидеть? Если чуда не произойдет, то рано или поздно я обязательно свалюсь. М-да, плохая смерть. А какая смерть хорошая? Конечно, на арене! Во время гладиаторского боя. На миру и смерть красна! Так нет, Максим, костлявая сама выберет тебе твой конец, эти животные сожрут тебя, как больную антилопу.

Да что я все о смерти да о смерти! Надо о чем-нибудь хорошем. Ну, например, о ребятишках, которых мне дал на воспитание Саиф. Хорошие мальчики. Мустафа, Ибрагим, Абдель… Особенно Абдель. Все на лету схватывает, смышленый. Да, дали бы мне поработать с ними годик, вылепил бы из них что-нибудь! И воспитал бы их как надо. Изуродуют игиловцы пацанов. Жаль!

Снова забытье, полудрема. Вспомнилось детство, семья. Мамины пироги, футбольные баталии в школьном дворе. Отчим много уделял внимания его физическому воспитанию. Заставлял рано утром вставать, бегать с ним на зарядку, отдавал в спортивные секции.

А отца он помнит плохо. Яркой вспышкой запечатлелось в памяти их прощание в поезде. «Мне тогда было лет семь. Отец поднял меня на руки и прижал к себе. А я прижался к его щеке, она была у него почему-то колючая, и прошептал ему в ухо: «Папа, я люблю тебя». После того как поезд отъехал, а отец исчез из вида, мама заплакала. Я еще спросил ее: «Ты чего плачешь, мама?» А она: «Не знаю, Максимушка, что-то предчувствие нехорошее». И все. Больше я отца не видел. Потом мать как-то проговорилась, что он разведчик и погиб где-то в Африке. Неужели я тоже повторю его судьбу?»

Солнце палит все сильнее. Голова чугунная, все тело чешется от грязи и ран. И снова жажда. Она угнетает больше всего. Сколько я еще так просижу? Час, два, пять? А когда свалюсь, то шакалы меня разорвут. Вон они! Ходят вокруг сосны, смотрят на меня, пасти разевают. Может, повеситься на суку? Браслет на сук, а другой конец – вокруг шеи. Во всяком случае, быстро и надежно. Не хочется. Посижу еще».