На Унтер ден Линден ты решаешь не возвращаться. Может потому что оттуда рукой подать до Николай-штрассе. Сегодня утром, во время прогулки на Николай-штрассе ты услыхал русская речь:

– Мы, русские, обожаем посплетничать. Только – боимся. И вы, дорогая моя, боитесь. А чего вам, милочка, бояться? Живем – как у Христа за пазухой. Берлинской-то стены давно нет! Только одна китайская где-то там и осталась. Ну так и нечего бояться! Отбросьте предрассудки! Ну признайтесь вы мне, старой дуре: у вас с этим жокеем – роман? Или так, мимолётность? Он притронулся к вам, вы к нему, и, как бабочки-лимонницы – врозь, врозь!

Брр. Слушать соотечественниц, пусть даже и бывших, пусть даже под липами… Да ни за какие коврижки! Скорей в кабачок на воде. Но сперва – ещё в одно место!

Берлин, октябрь 1990 года

Стену снесли, а потом разобрали по камешкам, быстро. Искры и треск, быстрота решений и каменная пыль едва уловимо кружились над площадями и скверами огромного города. На прилегающих к рухнувшей стене улицах, шум, скорость и треск вызвали к жизни какие-то неясные фантомы, флюиды…

А в это время на Унтер ден Линден, по рядам лип, уже наполовину сбросивших лист, уплотнивших кору и поопустивших в предчувствии зимы крупные ветви, – шел гул, ропот.

Тихо-тревожно передавали липы друг другу весть: их могут выкорчевать, мелко изрубить, посечь листья и мелкие веточки, а потом вывезти всю эту зелёную кашу за город, на корм скоту! Так же, как в конце 30-х.

И тогда они (островок настоящей свободы, островок истинной жизни) и тогда они, предчеловеки, могут погибнуть навсегда. Тогда их бессмертие, передаваемое бульбочками хлорофилла и вспышками фотосинтеза от сердцевины к сердцевине, от ствола к стволу, из века в век – может грубо и нагло прерваться!

Берлин, весна 2007 года

Кабачок на воде пуст. Два-три посетителя в углу, за деревянной синей колонной. Бармен, нежно дующий в пустые бокалы. Гулко. Темно. Вот – всё…

Мальчик этот как раз из-за деревянной колонны, украшенной поверх синевы мелкими серебристыми звёздами и вынырнул.

– К тебе можно?

Слегка развязный, но улыбающийся, приятный. Круглое лицо. Несколько крупных веснух прямо на кончике носа. Глаза беспокойные, но пока еще широко раскрытые, не суженные озлоблением возраста до щелки. Говорит по-русски чисто, правда слегка вычурно. Так говорят носители языка, прожившие несколько лет вне страны происхождения.

– Садись уж.

– У тебя денег сколько?

– Тебе на мороженое хватит.

– Хочу пива. Я «Гесснера», блин, хочу. А деньги мои – один тут зажилил…

– Ишь ты. А родители-то пить пиво позволяют?

– Я тут один, без родителей.

– А я думал, дети без родителей только в России бывают.

– Ну, ты сказанул, – чуть сдавленный, с мелким дребезгом, словно бы старческий смех. – Ну, сказанул. Здесь и не такое бывает! А родители… Они же тут рядом, в Германии. Только в другом городе.

Воздух – как возраст: то свежий, юный, а то – затхленький, дряхлый. Вдруг приходит в голову: есть несколько категорий, несколько признаков возраста. Пожалуй, их пять:

– младенческое ангело-божие;

– детская деспотия;

– юношеское лёгкое помешательство;

– наплевательство зрелости;

– гнусноватая старческая насмешка над всем сущим…

Марево воздуха всё колышется. Мальчик становится то больше, то меньше, а то и вовсе крошечным: ручки-ножки болезненно выкривляются, уголки рта опускаются вниз, лицо лиловеет, уши наливаются гаденькой синеватой краснотой. Пугаясь, трогаешь мимовольно свой лоб: не лихорадка, не жар ли?

Нет, ничего похожего.

Ну, стало быть, действует алкоголь.

Мальчик внезапно пересаживается поближе, шепчет в ухо:

– Ты должен вывести меня отсюда, пока его нет. Пока он готовится к выходу… А потом… потом я тебе покажу, что надо.

– Он – это кто?

– Тсс-с… Он здесь, близко. Скоро выйдет развлекать посетителей. Он себя зовёт Дипеш-Дрилло. На итальянский манер. А на самом деле он – Димитриос, Дима, мой друг. Только не в смысле дружбы, а в другом смысле.

Долгая пауза.

– Так ты гомик? – не в силах совладать с гримасой отвращения, которая наверняка безобразит лицо, пытаешься встать, выбраться из-за стола.

– Да, а чего? Вам можно! Вам – можно всё! А нам, детям, так совсем ничего уже и нельзя? Я ведь не сам, он меня заставил! Ы-ы-ы, а-а-а… – слёзная влага начинает заполнять мешочки глаз, потом и сами слезы – одна за другой – бойко спрыгивают с ресниц, текут по пухлым детским щекам.

– Ладно, брось рюмзать. Я ведь ничего такого не сказал… А ты вроде малый, что надо, спортсмен, наверное, – стараешься чем-то ободрить его. – И… внешность у тебя привлекательная… Только волшебного рога тебе и не хватает!

– Какого рога? – слезы сами собой впитываются в веснушчатую кожу, нос начинает с любопытством поклёвывать воздух.

– Есть такая немецкая книга, «Волшебный рог мальчика». А в ней стихи:

– Так это такой рог – в который трубят? А я думал, – который на голове.

– Да ты, погляжу я, остряк.

– А то. Вот я тебе сострю по секрету: у нас тут целый рог дерьма наберётся скоро! И тогда я уже буду не Шпрех-Брех – так меня Дрилло зовёт – а буду Сливной Бачок… Т-с-с. Дрилло топает! Не говори ему ничего. А то заработаешь у меня. Он тут покривляется часок, потом упилит к себе и отрубится до вечера. Тогда нас с тобой – поминай как звали…

Ничего подобного видеть и слышать тебе не доводилось.

Музыку включили громче. Зазвучала русская песня.

Дипеш-Дрилло – невысокий, бритый, со скопческим равнодушным лицом и большими, как-то странно высветленными глазами, стал иллюстрировать танцем то, о чём пели.

Дрилло охлопал себя по бокам – и ты увидел, как меркнет свет, как осторожно выглядывает на улицу, сквозь ветви сада истомлённый одиночеством купеческий сын. Дрилло мелко и бережно переступил ногами – и встали в круг, и повели хоровод девки: сладко подмигивающие, двусмысленно улыбающиеся.

– Про девок – он врёт! Не смотри на него!

Но ты от Дипеша уже не мог оторваться: таинственная жизнь, полу деревня – полу город, Россия, скрытая от себя самой, явились вдруг перед тобой в исполненной скрытых смыслов песне, в плавучем немецком кабачке.