в Москве необходимого, и потому, что вино может испортиться, если везти его по крепнущему морозу зимней России. Некоторые, включая канцлера Бестужева, брали с собой даже невскую воду, которая хотя и действовала плохо на животы иностранцев, все-таки считалась менее вредной, чем московская вода. Иностранные посланники, которые получали предписание готовиться к путешествию вслед за всем остальным двором, должны были ждать отъезда несколько недель, ибо невозможно было достать лошадей. В эту миграцию вовлекалось до ста тысяч человек, и всем им приходилось ждать лошадей, которые, совершив первую поездку, возвращались в Петербург (а поскольку лошадей меняли на каждой почтовой станции, их число было немыслимым). Екатерина и Петр выехали незадолго до императрицы, двигаясь ночью в больших санях с гофмейстерами впереди. В течение дня Петр ехал в крытых санях вместе с Чоглоковым, а Екатерина оставалась в больших открытых, беседуя с различными придворными, сидящими напротив нее. Императрица догнала великокняжеский поезд в Твери, что доставило им ряд неприятностей. «Дома и провиант, приготовленные для нас, были перехвачены ее свитой, и мы задержались тут на двадцать четыре часа без лошадей и без еды. Мы были ужасно голодны, но к вечеру Чоглоков ухитрился достать нам жареного осетра, который показался нам восхитительным»{105}.

Во время пути от камер-юнкера князя Александра Трубецкого Екатерина узнала детали немилости, в которую попал врач Елизаветы граф Арман Лесток в середине ноября. Обвиненный в том, что состоит в секретной переписке и находится на жаловании у французского, шведского и прусского дворов, и в том, что неуважительно отзывается об императрице, он был заключен в крепость. Его пытали (особым образом, «подвесив на значительное время за заломленные назад руки»{106}) и приговорили к ссылке в Сибирь. Все его имущество было конфисковано, а его дом императрица отдала генералу Степану Апраксину, возглавлявшему комиссию по расследованию. Тепло относившийся к Екатерине, Лесток заранее предупредил ее, чтобы она избегала его перед арестом, когда уже наверняка знал, что находится под подозрением.

В Москве Петра и Екатерину поместили в те апартаменты, в которых Екатерина жила с матерью по прибытии в Россию. «Ничто не могло быть более неудобным, чем место, куда нас двоих поселили. Наши покои образовывали двойное крыло с одним входом: мои комнаты были справа, великого князя — слева; ни один не мог шевельнуться, не потревожив другого»{107}. Екатерина с горячностью вспоминала свою нелюбовь к такой близости Петра.

«В это время великий князь имел лишь два занятия. Одно — пиликание на скрипке, другое — натаскивание спаниелей на охоту. Поэтому с семи часов утра и до позднего вечера мои уши терзали или нестройные звуки, которые он извлекал, и очень энергично, из своей скрипки, или ужасный лай и вой пяти или шести собак, которых он бил весь остаток дня. Признаюсь, я чуть не сошла с ума и ужасно страдала, так как оба музыкальных представления с утра до вечера разрывали мои барабанные перепонки. После собак я была самым никчемным созданием в мире»{108}.

Почти в это же время Екатерину стали беспокоить пятна на лице. Доктор Борхав сначала прописал успокоительные, которые не оказали воздействия, затем дал ей тальковое масло, чтобы разводить его в воде и мыть лицо раствором раз в неделю. Это быстро убрало пятна. Труднее было одолеть вечную проблему устранения приятных людей. Вскоре после того, как двор прибыл в старую столицу, были получены инструкции, чтобы веселая Катерина Петровна как можно скорее вышла замуж. И снова единственной причиной для этого являлось то, что девушка нравилась Екатерине и заставляла всех смеяться. «Она вышла замуж, и больше о ней не было ни слова»{109}. Но переписка между Екатериной и Андреем Чернышевым, который теперь находился недалеко от Москвы, на пути в свой полк, продолжалась — на этот раз при посредничестве камердинера Екатерины Тимофея Евреинова. Со временем его тоже убрали. Предлогом стала ссора со слугой, чьей работой было подавать кофе.

Конец января 1749 года увидел первый из множества обмороков императрицы, которые беспокоили ее до конца жизни, ввергая двор в пугающие размышления о том, что может последовать, если и когда она умрет. Этот первый обморок случился во время карнавала. Императрица испытала то, что Екатерина описывает как «атаку конвульсий, которые грозили стать очень серьезными»{110}. В случае смерти императрицы нелегко было бы Петру стать царем — и Екатерина, и Петр прекрасно знали о своей уязвимости. Дворцовый переворот, произведенный кем-либо вроде графа Бестужева, мог привести к их изгнанию, заключению в тюрьму или даже убийству. Они прекрасно понимали, что во время кризиса граф Бестужев, генерал Апраксин и другие провели секретную встречу. Чоглоковы ничего не рассказали опекаемым, но явно были вовлечены и, как выразилась Екатерина, «заметно смотрели лишь себе под ноги»{111} при великих князе и княгине. Сообщение, отправленное лордом Хайндфордом, подтверждает мучительную неопределенность и наличие опасных планов, хотя оппоненты великого князя, похоже, так же боялись его, как и он их. Хайндфорд пишет, что оба графа Разумовских, канцлер Бестужев и генерал Апраксин «предприняли меры для своей безопасности на случай несчастья, потому что они, без сомнения, не в фаворе у великого князя (не смею больше говорить на эту тему даже шифром)»{112}.

Петр, по словам Екатерины, был вне себя от страха. Екатерина делала все что могла, стараясь успокоить его: обещала разузнать о состоянии здоровья императрицы через своих слуг и уверяла, что если произойдет самое худшее, она поможет ему покинуть апартаменты — что в настоящее время им запрещалось делать без разрешения. Если станет необходимо, говорила она ему, они смогут даже выпрыгнуть из окна своего первого этажа. Она также дала ему понять, что находится в контакте с несколькими гвардейскими офицерами, а также с графом Захаром Чернышевым (кузен Андрея), на которого она может положиться. Интересно отметить, что даже на этой ранней стадии Екатерина гораздо лучше Петра разбиралась в стратегии, необходимой для выживания, тщательно строя сеть поддержки. Во время придворных вечеров она, что очевидно, не просто тихо сидела, слушая музыку. Она также продолжала свою политику (стараться быть приятной людям), которая привела к улучшению отношений с обоими Чоглоковыми и Владиславовой. «Моя веселость также очень ценилась, и все Аргусы и Церберы, часто вопреки своим намерениям, получали удовольствие от разговоров, которые я с