Публикация первого «философического письма», проникнутого самым полным пессимизмом насчет исторической суцьбы России, имела 5 эффект разорвавшейся бомбы. По словам А. И. Герцена, «,Дисъмо“ Чаадаева потрясло всю мыслящую Россию»[1832]. Против «мрачного обвинительного; акта» Чаадаева вступили многие интеллектуалы России: А. С. Пушкин[1833], н П. А. Вяземский, В. Ф. Одоевский, М. И. Муравьев-Апостол и многие; другие, которые увидели в нем рьяного ниспровергателя национальных! святынь. М. И. Муравьев-Апостол считал, что писать о России так, как это I сделал «басманный философ», мог лишь сошедший с ума человек. Чаадаев был объявлен сумасшедшим императором Николаем I и посажен на один год под домашний арест.

i Иной была реакция на первое «Философическое письмо» у ранних сла- I вянофилов А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, К. С. Аксакова, Ю. Ф. Самарина. Они согласились с Чаадаевым, что настоящее России невыносимое, но отвергли его тезис о том, что Россия — «лист белой бумаги». Они не могли согласиться с идеей Чаадаева об исторической ничтожности России. Можно сказать, что это письмо послужило одной из главных причин раскола между западниками и славянофилами.

Отрицательное, критическое отношение Чаадаева к России, которое так сильно было выражено в его первом «Философическом письме» несколько было сглажено в «Апологии сумасшедшего» (1837). В этой работе в интерпретации России «басманный философ» делает несколько иной акцент: хотя Россия и не имеет истории, но ее отсутствие может быть своего рода преимуществом. Теперь он считает, что некоторые из тех недостатков, за которые он так бичевал Россию, могут послужить залогом ее будущего величия. Поскольку силы русского народа не были реализованы в истории, то они остались как бы в потенциальном состоянии. Они могут стать залогом возможности великого будущего Росс™. Чаадаев верит в мистическую миссию России: она может еще занять высшее положение в духовной жизни Европы, сможет сказать новое слово миру. Русский народ, не будучи скованным затвердевшими формами жизни, обладает свободой духа для реализации великих планов грядущего. Если раньше, до 1835 г. Чаадаев говорил о России со злой иронией, что «мы — пробел в нравственном миропорядке»[1834], то теперь новые исторические задачи, которые стоят перед миром, мыслятся им как будущая задача России. Ключевую роль в будущем России может сыграть православие, которое сохранило сущность христианства во всей его изначальной чистоте. Призвание России состоит в осуществлении религиозного синтеза. Россия, выражает надежду Чаадаев, станет центром интеллектуальной жизни Европы при условии, что она усвоит всё, что есть ценного в Европе.

Таким образом, в «Апологии сумасшедшего», как и в других публикациях середины 30-х годов уже нет нигилистического, пессимистического отношения к истории России, нет оснований предсказывать России бесславную судьбу, можно даже сказать, что звучат некоторые славянофильские, точнее, «предславянофильские» нотки. «Россия, если только она уразумеет свое призвание, должна принять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы… у нас другое начало цивилизации»[1835]. И Чаадаев, и славянофилы сходились в самом главном — в признании мессианской будущности России, ее особого культурно-исторического предназначения.

Подводя итог реконструкции «философических» представлений Чаадаева, следует подчеркнуть, что он не сводил вопрос о «пути России» к простому западничеству. Отказав Росси в социально-экономической самобытности, он тем не менее глубоко верил в ее духовный мессианизм. Значение и место «басманного философа» для русской мысли определяется тем, что он поставил ряд фундаментальных проблем, тем, которые задали основные ориентиры в последующем развитии российской духовности, хотя предложенные им решения не нашли своих сторонников. Возможно, только славянофилы по достоинству оценили его историософские конструкции, позаимствовав у него возвышенные прогнозы будущности русской цивилизации.

В целом можно сказать, что мысль Чаадаева описала своеобразный круг: из крайнего западника, ненавистника России он стал чуть ли не пророком всемирно-исторического призвания России, то есть он приблизился к славянофилам, хотя так и не стал славянофилом.

По мнению большинства историков русской философии, развитие философской мысли в России начинается с Григория Сковороды (1722-1794), «русского Сократа», как обычно его именуют, который, по словам Б. Яковенко, «высится одинокой фигурой на безлюдном развитии российского философствования XVIII столетия». Именно Сковорода считается обыкновенно родоначальником русской философии. Он был провозвестником своеобразной, самобытной русской философии в XVIII веке, которая затем была прервана значительными заимствованиями из западноевропейской мысли[1836]. Они стали возможными в силу подвижнической деятельности Петра I, которая распахнула двери русской культуре, науке и философии с целью приобщиться к достижениям западноевропейской мысли. Как в XVIII, так и в XIX столетиях основные течения русской философии были повернуты в сторону таких западноевропейских философских школ, как вольфианство, немецкая классическая философия и позитивизм. Наибольшее g влияние русская философия испытала со стороны учений И. Канта, И. Фихте и особенно Ф. Шеллинга, натурфилософское учение которого было особенно популярным среди русской интеллектуальной элиты и наложило н глубокий отпечаток на всё русское миросозерцание.

I Самобытная, оригинальная русская философия была вновь возрождена в 30-х годах XIX века, в так называемое «осевое время» русской филосо- I фии, время философского пробуждения России. Именно в это время начи- ; нают появляться философские кружки — молодых русских шеллингианцев ;» и гегельянцев (кружки «любомудров»). В этих кружках и произошел пер- i вый раскол между двумя мировоззрениями — национально-религиозным I и религиозно-философским (славянофилами) и — космополитическим и • социальным (западниками). Можно сказать, что самостоятельная, ориги- 1 нальная философская мысль начинается именно с этого раскола. Само разделение мыслящей русской интеллигенции на западников и славянофилов было, по словам С. А. Левицкого, «и следствием и стимулом пробуждения русской мысли — первым пробуждением после почти что тысячелетней умственной спячки»[1837].