Гэррети промолчал. 10.30. До Фрипорта было еще далеко.

— Ее звали Присцилла. Я был тогда еще глупее тебя. Я любилцеловать ей кончики пальцев. Стихи читал. Китса — когда ветер дул в нужнуюсторону.

Видишь ли, ее старик держал коров, а запах навоза плохосочетается с Китсом. Может, при другом ветре мне нужно было читать ейСуинберна? — Макфрис засмеялся.

— Ты скрываешь свои настоящие чувства.

— А, кому какое дело? Конечно, всем хочется помнить, как онишепчут слова любви в розовое ушко своей королевы, а не то, как, вернувшисьдомой, они гоняют шары под одеялом.

— Ты скрываешь свое, я — свое.

Макфрис, казалось, не слышал. Какое-то время они шли молча.Их ноги шаркали по дороге. Гэррети подумал, что скоро с ног сойдут ногти, аследом сползет и вся кожа, как змеиная шкура. Позади то и дело кашлял Скрамм.

Главным была дорога, а не весь этот бред о любви.

— Так вот, о шраме, — продолжил Макфрис. — Это было прошлымлетом. Мы оба хотели уехать из дома, от родителей и от этого запаха коровьегодерьма, чтобы Великая Любовь цвела на свободе. Мы устроились на пижамнуюфабрику в Нью-Джерси. Как тебе это нравится, Гэррети?

Мы сняли разные квартиры в Ньюарке. Родители немногопонервничали, но мы жили в разных квартирах и зарабатывали на жизнь, так чтоони скоро успокоились. Я жил еще с двумя парнями, а Прис — с тремя девушками.Мы уехали третьего июня на моей тачке, и в тот же день заехали в мотель и решилипроблему девственности. Ей не очень хотелось трахаться, но она хотела доставитьмне удовольствие. Все было очень романтично.

Потом мы приехали в Ньюарк. Там тоже пахло коровьим дерьмом,но нам хотелось верить, что это другое дерьмо. Я завез ее на ее квартиру, а сампоехал в свою. С понедельника мы начали работать. Все было не как в кино,Гэррети, — мой мастер был сволочью, и во время ланча мы давили крыс, которыепрятались под мешками с бельем. Но я не обращал на это внимания, потому чтолюбил. Понимаешь?

Он сплюнул в пыль, отхлебнул из своей фляжки и крикнул,чтобы ему дали другую. Они карабкались на длинный пологий холм, и крик вышел напределе дыхания.

— Прис работала на первом этаже, и вот туда можно быловодить туристов. Пастельного цвета стены, современные машины, кондиционеры.Прис пришивала пуговицы с семи до трех. Только подумай, по всей стране мужчиныносят пижамы с пуговицами, которые пришила Прис! Одна эта мысль могла согретьсамое холодное сердце.

Я работал на пятом. Внизу сушили шерсть и по трубе с теплымвоздухом подавали наверх, ко мне. Когда подъемник наполнялся, они звонили, яоткрывал заслонку, и там была спутанная шерсть всех цветов радуги. Я выгребалее оттуда, укладывал в мешки по двести фунтов и подносил эти мешки к трепальноймашине. Потом шерсть ткали, шили пижамы, и на первом этаже Прис и другиедевушки пришивали к ним пуговицы, а ослы туристы смотрели на них через стекло…Как сейчас смотрят на нас. Тебе не надоело меня слушать?

— Шрам, — напомнил Гэррети.

— Я отвлекся? — Макфрис вытер лоб и расстегнул рубашку. Онибыли на холме. Во все стороны уходили волны леса, упираясь на горизонте в горы.

Милях в десяти среди зелени краснела пожарная вышка. Дорогавилась через все это, как серая змея.

— Сперва все было чудесно. Мы трахались с ней еще три раза,в машине, нюхая коровье дерьмо с ближайшего пастбища. Я никак не мог вычесатьшерсть из моих волос, сколько ни расчесывал их; но это было неважно, потому чтоя любил ее. Я это знал, но никак не мог ей объяснить, — ни языком, ни членом.

Нам платили сдельно. Я был не очень хорошим укладчиком —набивал около двадцати трех мешков в день, а норма всегда была за тридцать. Идругие парни из-за меня тоже отставали и теряли в зарплате. Они сказали, что имэто не нравится. Понимаешь?

— Ага, — Гэррети потер ладонью шею, потом вытер руку оштаны, оставив на них темное пятно.

— А внизу Прис не сидела без дела. По вечерам она часамимогла говорить о своих подружках, о том, кто как работает, и, конечно, онаработала лучше всех. Не очень приятно соревноваться с любимой девушкой. В конценедели я принес домой чек на 64.40 и стал лечить свои мозоли. Она притащиладевяносто и тут же отнесла их в банк.

Так шло и дальше. В конце концов я перестал трахаться с ней.

Приличней было бы сказать, что я перестал делить с ней ложе,но на ложе мы ни разу не были. И у меня, и у нее всегда была куча народу, а намотель разоряться я больше не мог, поэтому нам приходилось делать это на заднемсиденье машины.

Ей это нравилось все меньше, и я знал это и начал потихонькуненавидеть ее, хотя еще любил. Поэтому я предложил ей выйти за меня замуж,чтобы все решить. Она стала вилять, но я настаивал на ответе.

— И она ответила «нет»?

— Конечно. «Пит, мы не можем. Что скажет моя мама? Пит, мыдолжны подождать». Пит то и Пит се, и всегда реальной причиной были деньги, те,что она зарабатывала на пуговицах.

— Тогда зачем ты ее упрашивал?

— Не знаю, — Макфрис яростно потер шрам. — Я чувствовал себянеудачником, потому что мне нечем было доказать ей, что я мужчина, кроме члена,который я совал ей между ног, а ей и этого особенно не хотелось. Сзади удариливыстрелы.

— Олсон? — спросил Макфрис.

— Нет. Он еще здесь.

— А-а.

— Шрам.

— Слушай, что ты пристал?

— Ты спас мне жизнь.

— Ну и иди к черту.

— Шрам.

— Я подрался, — сказал Макфрис после долгой паузы. — СРальфом, парнем с упаковки. Он подбил мне оба глаза и сказал, чтобы я убирался,не то он мне и руки переломает. В тот вечер я сказал Прис, что еду домой, ипредложил ей поехать со мной. Она сказала, что не может. Я сказал ей, что онапревратилась в рабыню своих пуговиц, и еще много всякого. Я и не знал, что вомне накопилось столько яду. Я сказал, что она паршивая стерва, которая не видитничего, кроме своей банковской книжки. Это было в ее квартире, и в первый размы остались одни — ее соседки ушли в кино. Я пытался затащить ее в постель, иона ударила меня в лицо ножом для разрезания писем. Ей прислали его какие-тодрузья из Англии. Она ударила меня, как будто я хотел ее изнасиловать. Какбудто я был больной и мог заразить ее. Понимаешь, Рэй?

— Да, — сказал Гэррети. Впереди у обочины стоял белыйтрейлер, и, когда они подошли ближе, лысый мужчина — видимо, владелец машины,начал снимать их кинокамерой. Пирсон, Абрахам и Йенсен одновременно сделалинепристойный жест, и Гэррети эта синхронность очень рассмешила.

— Я плакал, — сказал Макфрис. — Плакал, как ребенок. Я упална колени, целовал ее юбку и умолял простить меня. Кровь текла с моего лица напол, и это было действительно неприятно, Гэррети. Она убежала в ванную, и еевырвало. Она вернулась, принесла мне полотенце и сказала, что никогда больше нехочет меня видеть. Она тоже плакала и спрашивала, почему я так обидел ее.Понимаешь, Рэй, она разрезала мне лицо и спрашивала, почему я ее обидел.