class="p1">А чтобы внушить страх, нам следовало стать чем-то иным. И мы стали — Добровольческой армией. Государь не отдавал нам приказа; мы сами взялись за оружие для защиты его и России; мы не старая армия, что служит для поражения врагов Отечества, врагов внешних; мы те, кто добровольно взял на себя тяжкий и неблагодарный труд врачевания открытых ран.

И зачастую единственный способ спасти жизнь больному — это иссечь поражённое гангреной.

Однако я отвлёкся.

Следом за нашими цепями двигались бронепоезда, где размещался резерв. Мятежники открыли пальбу, едва завидев наше приближение, однако сделали это слишком рано, и мы залегли, избегнув существенных потерь. Бронепоезда вели артиллерийский обстрел неприятеля шрапнелями; наш правый фланг совершил обходной маневр, столкнувшись на окраине с полуротой запасников, коих обратил в бегство несколькими залпами.

Полуохваченный неприятель, подвергаясь также давлению с фронта, не выдержал нашей атаки и отступил глубже в городские кварталы, заняв свои казармы. Его артиллерия усердно обстреливала наши бронепоезда, но, к счастью, не добилась ни одного прямого попадания.

Наш центр атаковал непосредственно казармы. Мятежники энергично отстреливались из окон и Две Мишени приказал нам остановиться, связывая противника боем до тех пор, пока остальные части нашего боевого порядка не закончат фланговый маневр.

Когда же это произошло, бунтовщики поспешили оставить казармы, отойдя к центру города. Юнкера попытались их преследовать, однако натолкнулись на упорное сопротивление, огонь выкаченных на картечь орудий и очереди пулемётов, расположенных на возвышенных местах. Артиллерия бронепоездов не могла вести точный огонь вслепую, без корректировки, мы же лёгких пушек были лишены.

Наступление наше поневоле остановилось.

Несчастные обыватели города разбегались в ужасе, осыпая ругательствами и нас, и наших противников.

Тем не менее нам удалось оттеснить мятежников от железной дороги и занять вокзал. Развилка на Дно была, увы, разобрана, стрелки наспех подорваны и всё это требовало изрядного ремонта.

К ночи бой прекратился сам собой. В наших руках остались полковые казармы и склады, вокзал и городские кварталы от Псковы до Бастионной улицы. Неприятель отступил в Старый город, за древнюю крепостную стену. Мы рассчитывали на помощь Псковского кадетского корпуса, но тамошние офицеры, к нашему полному разочарованию, похоже, „хранили нейтралитет“.

Именно тогда мы и получили известия о случившемся в Петербурге…»

Глава III.1

Петербург, 1–7 ноября 1914 года

Зал Таврического дворца был забит битком. Кто-то сидел, но громадное большинство стояло, буквально на плечах друг у друга. Плавал дым цигарок, и самокруток, и куда более дорогих папирос — из разгромленных табачных лавок. Все вооружены до зубов; солдаты, матросы, непонятные личности в гражданском; тут и там мелькали кожаные куртки, словно униформа какой-то новой части.

К делегатам Петросовета присоединились какие-то новые, из окрестностей столицы. Больше того, за ночь и утро приехали даже какие-то «товарищи» из самой Москвы, привезли добрые вести — первопрестольная почти без боя вся оказалась в руках городского комитета большевиков.

Всё это комиссар Михаил Жадов поспешно пересказывал холодно молчавшей госпоже — то есть, простите, товарищу — Ирине Ивановне Шульц.

Холодное молчание она хранила почти всё время со вчерашнего дня, когда пало Временное Собрание, и власть — как было объявлено — вся перешла к Петербургскому совету рабочих, крестьянских и солдатских депутатов.

И, несмотря на все попытки товарища комиссара, отвечала неизменно чётко, конкретно, но донельзя лапидарно, а голос её заморозил бы, наверное, всю Неву до самой Ладоги.

И вот сейчас, когда вот-вот должно было начаться «историческое заседание», комиссар не выдержал.

— Товарищ Ирина! Ирина Ивановна! Ну ей же Богу, ну что же вы злитесь-то на меня так? За те слова, про жену, да? Ну так не стерпел я, душа горела, не выдержал, как этот полковник вас полоскать начал!.. Врезал вот ему, гаду, с чувством врезал! И ещё б дал!.. Любил я подраться в молодости, да и сейчас ещё могу… Ирина Ивановна! Ну что ж вы так, за что ж вы меня…

— Товарищ Михаил, — ледяным тоном перебила Ирина Ивановна. — Вам знакомо такое выражение — «месть — это то блюдо, которое подают холодным»? Чего вы добились? — этот «полковник Иванов», кем бы ни был он в действительности, явно важная шишка в Петросовете, так?

— Так… — убитым голосом признался комиссар.

— И он, смею уверить, ничего вам не забудет и не простит. Да и мне тоже.

— Так что ж мне, терпеть надо было, что ли?! Когда он о вас так…

— Вы показали своё слабое место, товарищ Михаил. Оказалось, что, оскорбляя — или думая, что, оскорбляя — меня, можно вынудить вас на необдуманные поступки. Зачем вы придумали про «жену»? Сказали б — «кто порочит моего бойца, неважно, какого пола, тот порочит нашу великую революцию, а кто порочит нашу великую революцию, того надо…»

Она не договорила.

Зашумел, зашевелился, всколыхнулся, подобно морю, зал, качнулись штыки — очень многие так и стояли, с винтовками на ремне.

К центральной трибуне пробиралась группа людей.

Пространство меж окон, там, где ещё совсем недавно висел огромный парадный портрет императора, теперь затягивала кумачовая бязь, по ней белыми буквами бежало:

«Смерть буржуазии! Да здравствуют Советы!»

— Надо же, — негромко сказала Ирина Ивановна, глядя на лозунг. — Эк торопятся-то…

— Кто торопится? С чем торопится? — Михаил Жадов явно обрадовался сменившейся теме.

— Гляньте, как написано.

— А что?.. А, ну да, с ошибками. «Буржуазiи» должно быть, а в «Совѣты» — ять…

— Да нет, не с ошибками, теперь так писать будем… я и говорю — торопятся, ох, как торопятся. Но неужели же…

— О чем вы, товарищ Ирина?

Она отмахнулась.

— Глядите, товарищ комиссар — вон они! Благоев, Ульянов, Троцкий, Зиновьев!..

Они пробирались сквозь шумливую толпу, окружённые охраной — плечистыми и рослыми молодыми парнями, на полголовы выше остальных, в открытую держат пистолеты, ни от кого не прячась. Впрочем, оружием тут и впрямь никого не удивишь.

Вся когорта Петросовета поднялась на большую трибуну, кафедру занял Ульянов. За его спиной во весь рост поднялся Благоев, расправил плечи, выпятил грудь, он словно нависал над невысоким и щуплым «Стариком», бывшим помощником присяжного повереного. И голос у Благоева был подстать — ровный, низкий, сильный.

— Товарищи бойцы! Солдаты грядущей мировой революции! Слово для краткого доклада по текущему моменту имеет товарищ Ульянов!

— Ленин, — спускаясь к кафедре, бросил означенный товарищ. И поднял руку, призывая к тишине.

— Товагищи депутаты! Солдаты, мат г осы, г абочие, масте г овые, к г естьяне!

Ульянов наклонялся вперёд, словно пронзая взглядом всех и каждого в зале перед ним. Каждое слово — словно гвоздь, вбиваемый в сознание аудитории.

— Товарищи! Рабочая