замутило, и рвота хлынула в рот. Ее было немного, и я все проглотила, но от этого меня затошнило еще сильнее. Когда в уборную вошла разбитная девица в полосатой рубашке, я стояла, склонившись над раковиной, изо рта у меня текла струйка вязкой слюны. Ее деловитость оказалась достойной восхищения. Она сообщила, что я долго не возвращалась, и мой парень попросил ее сходить и проверить, все ли у меня хорошо. Даже в таком жалком состоянии я ощутила прилив восторга. Она назвала Тома моим парнем! Девушка помогла мне распрямиться, вытерла мне рот и сказала, что я изрядно изгваздалась. Я печально кивнула и тихо расплакалась. Она сказала, что плакать не надо. Такое случается даже с лучшими из людей. Я стояла, как растерянный ребенок. Она расстегнула мою блузку и заставила меня ее снять. Вывернула наизнанку и велела надеть обратно. Застегивать пуговицы изнутри было не очень удобно, но вдвоем мы управились довольно быстро.

– Никто ничего не заметит, – сказала она. – Мужчины не замечают таких вещей.

Она поправила мне прическу и сказала, что ничего страшного не случилось. Мне стало неловко за свои прошлые недобрые мысли об этой девушке. Она взяла меня за руку и проводила до самого столика. Том спросил, все ли в порядке. Я сказала, что да, но уже поздно, и мне надо домой. Он залпом допил свое пиво, взял меня под руку и повел к выходу. Мы попрощались, он усадил меня в такси, а потом бросился следом за отъезжавшей машиной и постучал в окно. Таксист притормозил. Хоть и не без труда, но я все же сумела опустить стекло. Том забыл спросить мой телефон. Я послушно дала ему номер. Ох уж эта Ребекка, подумала я. Та еще штучка.

Бретуэйт II: Оксфорд

Именно на втором сроке в Оксфорде личность «Коллинза Бретуэйта» сложилась уже окончательно. Двадцативосьмилетний Бретуэйт был старше и опытнее большинства своих сокурсников. Он пожил во Франции, повидал жизнь и, самое главное, имел опыт работы в психиатрической клинике. Он уже не испытывал потребности вписаться в среду своих сверстников, получивших элитарное частное образование. Наоборот, он хотел выделяться и начал нарочно подчеркивать свой просторечный северный говор и грубоватые манеры. Как раз в это время у него сформировалась весьма любопытная манера речи, которую многие отмечали впоследствии. Выступая на семинарах и зачитывая вслух тексты, он делал акценты на вспомогательных, неважных словах вроде предлогов или союзов и держал долгие паузы. «Его предложения, – говорил один из его бывших преподавателей, – продвигались, шатаясь, от точки к точке, как пьяный по длинному коридору». Эффект получался «одновременно комичным и гипнотическим». Разумеется, это было чистейшей воды лицедейство: изменив привычную манеру речи, Бретуэйт нашел легкий способ завораживать своих слушателей. Психология наряду с английской литературой в то время считалась «легким» гуманитарным предметом, и девушек на факультете было значительно больше, чем юношей. Бретуэйт умел соблазнять и вовсю этим пользовался. Строгие послевоенные нравы неуклонно ослабевали, и студентки Оксфорда потихонечку начали отстраняться от родительских представлений о сексе и классовом разделении.

Бретуэйт с самого начала оказался в центре внимания. Ему даже не нужно было стараться, чтобы обольщать девушек. Будучи северянином и представителем рабочего класса, он мог позволить себе пренебречь традиционными ритуалами ухаживания. Девушки сами вешались ему на шею, привлеченные его грубой харизмой, бывшей для них в новинку. Одной из тех, кто попал под его сомнительное обаяние, была Сара Чизем, позже ставшая известным продюсером на радио «Би-би-си». «К женщинам он относился пренебрежительно и равнодушно, – вспоминала она. – Но, как ни странно, это лишь добавляло ему привлекательности в их глазах» [12]. Однажды, под конец одной особенно бурной студенческой вечеринки, проходившей на съемной квартире кого-то из сокурсников, Бретуэйт предложил Саре завалиться с ним в койку. «Он сказал по-другому, – пояснила она. – Употребил очень грубое слово. Я впервые услышала, чтобы кто-то произносил такие слова вслух. Но я, конечно же, пошла с ним. Тогда это казалось предельной свободой. Он бросал тебе вызов, мол, давай, докажи, что ты выше всей этой глупой романтической сентиментальщины, выдуманной средним классом, которую родители вбили в твою хорошенькую головку. После он сразу же давал понять, что ты ему безразлична, но ты все равно возвращалась к нему вновь и вновь, потому что наверняка знала, что за тобой стоит очередь из распаленных девиц, готовых прыгнуть к нему в постель». Она также призналась, что он знал, как доставить женщине удовольствие в постели. С ним она никогда не испытывала той досадной застенчивой неловкости, которой неизменно сопровождались интимные встречи с молодыми людьми «из приличного общества».

Сара Чизем встречалась с Бретуэйтом чуть больше года, хотя они никогда не считали себя парой. Позже она поняла, что их отношения балансировали на грани насильственного принуждения, но, пока все не закончилось, она была полностью им очарована. «Всем – и женщинам, и мужчинам – хотелось держаться к нему поближе».

Раз в две недели, по воскресеньям, Бретуэйт устраивал у себя в комнате студенческие собрания. Клуб Вагстаффа получил свое название в честь персонажа Граучо Маркса в фильме «Лошадиные перья». Назначенный президентом колледжа Хаксли, Вaгстафф поет песенку «Что бы там ни было, я сразу против» и откровенно высмеивает убеленных сединами профессоров. Каждая встреча Клуба завершалась торжественным исполнением этой песни при участии Бретуэйта и всех остальных, кто еще был в сознании. Название песни полностью соответствовало бретуэйтовскому интеллектуальному настрою, который по своей сути был категорически деструктивным и оппозиционным. Какие бы доводы ни выдвигали его оппоненты, Бретуэйт занимал либо противоположную, либо еще более экстремальную позицию. Его точка зрения могла радикально перемениться уже на следующей встрече Клуба, но он никогда не стеснялся сам себе противоречить. Поэтому никто не знал, во что он верит на самом деле. Но если по правде, то он не верил вообще ни во что. Единственное, во что стоит верить, утверждал он, – это наш непосредственный опыт, переживаемый здесь и сейчас, то есть в тех категориях, которые по природе своей мимолетны и непостоянны. Из чего следует, что само существование надо признать бессмысленным и эфемерным. Все остальное – самообман.

Каждая встреча Клуба Вaгстаффа строилась на обсуждении текста, выбранного Бретуэйтом. На собраниях присутствовали студенты любых факультетов и даже младшие преподаватели. Тексты брались из философии, литературы или психологии, в зависимости от того, чем на данный момент увлекался Бретуэйт. Пиво и виски лились рекой, дискуссии продолжались до поздней ночи. Бретуэйт зачитывал вслух избранные отрывки и приглашал присутствующих к обсуждению. Девушки тоже ходили на сборища,