Он сам не объяснил бы, что за благотворительность на него напала. Просто в охотку было, и от головной боли отвлекало.

Женщина приготовила обед, позвала детей.

Поели пареной репы. Что может быть сытнее и проще?

Затем пацанов выставили на улицу, а сами вновь сели за стол у окна и проговорили оставшиеся полдня о жизни непутевой.

Прапорщик Дубовых ощущал себя, будто в купе плацкартного вагона. За занавесками – Зачарованный лес, напротив – задушевная собеседница.

Трина рассказала о том, как малюткой пошла за грибами в лес и заблудилась, вышла к заимке. Как первый муж привез ей из очередного набега золотые серьги, а на следующий день получил вилы в брюхо. Она тогда снесла эти серьги прочь от заимки и зарыла, навсегда забыв место. Потом про второго… Про детишек…

Палваныч поведал о своей семейной жизни, прервавшейся на самом излете. Разошлись с женой, буфетчицей. Разлюбила. Ведь если у мужика комната в малосемейке, а не отдельная квартира улучшенной планировки, то о любви не может быть и речи. Тем более с прапорщиком N-ского полка ракетных войск Российской Федерации после распада Союза Советских Социалистических Республик.

Разволновавшийся Палваныч излагал свою историю в лицах, а Трина слушала внимательно, хотя не понимала практически ничего из очень умного рассказа Пауля. Чувствовалось, что на родине он был далеко не последним человеком.

А уж когда в повествовании стал фигурировать лысый король распавшегося Союза, женщина догадалась: ее новый муж был фигурой если не равной королю, то сопоставимой с ним по величию.

Такое сокровище упускать нельзя.

Новобрачных позвали на пир.

Обычай разбойничьей заимки предписывал устроение свадеб не виновниками торжества, а остальными поселенцами. Это было одновременно и праздничным подарком, и экономило средства каждой молодой семьи.

На освещенном факелами общем дворе стояли сдвинутые столы. Снеди было мало, зато браги – вдосталь. В центре сидел Циклоп, по краям – вся разбойничья братия.

– А вот и молодые! – проорал уже размявшийся брагой главарь. – Садитесь, садитесь…

Началась свадьба. Вступающим в брак желали всякого. Как правило, здоровья и богатства. И только барыга, получивший намедни сапогом в рожу, искренне пожелал прапорщику:

– Чтоб ты сдох!

Обиженного быстро усмирили, пир продолжился.

Перекусив и подвыпив, взрослые стали петь, кое-кто подыгрывал на рожке и лютне. Дети плясали.

Как водится, сначала орали что-то очень веселенькое, иногда похабное, иногда не очень. Например, голосили хором такое:

Ехал Гансль через мост,

Встал в повозке во весь рост,

Жаба прыгнула в уста,

Он и бухнулся с моста.

Жил в столице бургомистр,

Был в делах амурных быстр,

Ляжет с дамою в кровать,

А уже пора вставать!

А над рынком в Стольноштадте

Птицеящер пролетал.

Все забрались под прилавки,

Я ж корзиночку украл.

Потом пригорюнилась свадьба, притухла. Пустила пьяную слезу. Дернула минорные струны, выдула из рожка жалобные всхлипы:

Я хотел въехать в город на белом коне…

Да хозяйка корчмы улыбнулася мне…

Конь понес, сиганул он в пучину с моста…

Ох, и страшная силушка ты, красота…

Захмелевший прапорщик задумался, отчего так часто в местных песнях фигурирует мост как объект, с которого падают герои. В своих интеллектуальных изысканиях Палваныч не пришел ни к чему путному, остановившись на версии, что это совпадение.

– Эх, хорошо у вас и просто, будто в армии! – признался он новой супруге.

Та обняла его, словно политрук, только мягче и приятнее.

Поднялся Циклоп.

– А сейчас не делайте завистливые рожи – мы провожаем молодых на брачное ложе!

Трина увлекла Палваныча в дом.

– А это… дети? – спросил прапорщик.

– У соседей, – отмахнулась Трина.

Больше они не говорили. Одержав несколько тактических побед, завладев стратегическими высотками, прапорщик форсировал события…

А застолье продолжалось и затихло, лишь когда закончилась выставленная на столы брага.

Слава, она что наркотик: стоит потерять и – ломки. Граф Михаэль Шроттмахер места себе не находил, чувствуя, как уплывает его популярность. Уже никто не кричал и не подкидывал шапки, когда он проезжал на верном коне по улицам Стольноштадта. Дамы откровенно зевали, слушая его серенады, потом сдержанно благодарили за доставленное эстетическое удовольствие и уходили в покои, хотя еще несколько дней назад любая норовила скинуть рыцарю с балкона специальную веревочную лестницу!

Михаэль ночей не спал. Мучался, придумывая планы возвращения на рыцарский Олимп. Боже! Он никуда и не делся с этого самого Олимпа, вон они, шесть чемпионских кубков в специальном серванте красного дерева… Но сердца людей были не со Шроттмахером.

Вечером Михаэль вызвал герольда. Тот примчался. Граф сидел за столом и в нетерпении выбивал пальцами дробь.

– Ах, вот и ты! Сделай мне поединок, Клаус, – рыцарь буравил герольда бешеным взглядом. – Устрой внеплановый бой с этим проклятым Николасом! Он где-то в городе… Дураку Вильгельму Патлатому этим утром насовал голыми руками. Ха-ха. Я докажу… Я покажу, какой он могучий.

– Вы уверены, хозяин? – Клаус пристально посмотрел в красные глаза Шроттмахера. – Граф, дерущийся неизвестно с кем… Это не поднимет вашего престижа, вы не находите?

– Я нахожу, что меня забыли! – вскричал Михаэль, проламывая массивным кулаком дубовую столешницу.

– Осмелюсь напомнить, – сдержанно произнес герольд. – Этот стол подарил вам король Генрих…

– Ничего, еще подарит, – граф сморщился, мол, не отвлекайся от предмета обсуждения. – Хочу бой с Николасом. Хочу вернуть себе проклятый успех! Ты понял?

Клаус молча кивнул.

– Вот и славно, вот и выполняй.

Рыцарь стал сосредоточенно осматривать обломки королевского подарка, давая слуге понять, что аудиенция окончена.

Герольд покинул дом графа, мысленно браня его самыми последними, изобретенными в этом году словами.

«Где я отыщу проклятого Николаса? – спросил себя Клаус, бредя по сумеречному городу. – Коль скоро он здесь, наверное, есть смысл поговорить с Патлатым».

Но Николас Могучий был вовсе не в Стольноштадте. Он бегал по полянке вокруг Пестрой Шкурки и ругался на весь Зачарованный лес.

– Ну, ворье! – негодовал он, не в силах смириться с пропажей походного мешка. – Казанский вокзал, а не лес!