проектов. В то время как Анкетиль предлагал широкое видение, Джонс уточнял его, кодифицируя, сводя в таблицы, сравнивая. До отъезда из Англии в Индию в 1783 году Джонс уже был знатоком арабского, иврита и персидского. Это казалось, пожалуй, наименьшим из его достижений: он также был поэтом, юристом, эрудитом, специалистом в классической истории и неутомимым ученым, чьи способности ставили его в один ряд с Бенджамином Франклином, Эдмундом Бёрком[344], Уильямом Питтом[345] и Сэмюэлом Джонсоном[346]. В свое время он был назначен на «почетную и доходную должность в Индии» и сразу же по своему прибытии туда, чтобы занять пост в Ост-Индской компании, он начал собственное исследование, призванное собрать, связать, приручить Восток и тем самым превратить его в провинцию европейской учености. В своей личной работе, озаглавленной «Объекты исследования во время моего пребывания в Азии», он перечислил следующие темы своего исследования: «законы индусов и магометан, современная политика и география Индостана, наилучший способ управления в Бенгалии, арифметика, геометрия и смешанные науки азиатов, медицина, химия, хирургия и анатомия индийцев, естественное производство Индии, поэзия, риторика и мораль Азии, музыка восточных народов, торговля, производство, сельское хозяйство и торговля Индии» и так далее. 17 августа 1787 года он скромно писал лорду Олторпу[347]: «Мое стремление – знать Индию лучше, чем ее когда-либо знал любой другой европеец». Именно у него Бальфур мог бы в 1910 году найти первые наброски к собственным, очень английским, притязаниям знать Восток больше и лучше, чем кто бы то ни было.

Официальной сферой деятельности Джонса было право – род занятий, имеющих символическое значение для истории ориентализма. За семь лет до того, как Джонс прибыл в Индию, Уоррен Гастингс[348] решил, что индийцами необходимо управлять согласно их собственным законам, и это более инициативный проект, чем может показаться на первый взгляд, поскольку санскритский кодекс законов существовал тогда для практического использования и только в персидском переводе, но ни один англичанин в то время не знал санскрит достаточно хорошо, чтобы обратиться к оригинальным текстам. Чиновник компании Чарльз Уилкинс[349] сначала освоил санскрит, а затем приступил к переводу «Законов Ману[350]», в этом труде ему вскоре стал помогать Джонс (кстати, Уилкинс был первым переводчиком «Бхагавадгиты»[351]). В январе 1784 года Джонс провел учредительное заседание Азиатского общества Бенгалии, которое должно было стать для Индии тем же, чем было Королевское общество для Англии. Как первый президент общества и государственный чиновник, Джонс приобрел надежные знания о Востоке и о его людях, что впоследствии сделало его (по выражению А. Дж. Арберри[352]) бесспорным основателем ориентализма. Управлять и изучать, а затем сравнивать Восток с Западом – таковы были цели Джонса, которых он, как полагают, достиг благодаря непреодолимому стремлению всё кодифицировать, свести бесконечное разнообразие Востока к «всеохватному перечню» законов, фигур, обычаев и произведений. Его самое знаменитое высказывание указывает на то, насколько современный ориентализм, даже в своих философских началах, был компаративистской дисциплиной, главной целью которой было отыскать корни европейских языков на далеком и безобидном Востоке:

Санскрит, несмотря на свою древность, обладает удивительной структурой; более совершенный, чем греческий, более богатый, чем латынь, и более утонченно-изысканный, чем они оба, он несет в себе столь близкое родство с ними как в глагольных корнях, так и в грамматических формах, что это не могло сложиться по воле случая; настолько близкие, что ни один филолог не сможет, изучив их, не счесть их произошедшими из одного общего источника[353].

Многие из ранних английских ориенталистов в Индии были, подобно Джонсу, правоведами или, что довольно интересно, медиками с явными миссионерскими наклонностями. Насколько можно судить, большинство из них преследовали двоякую цель – исследовать «науки и искусства Азии, с надеждой на то, чтобы улучшить жизнь там и способствовать развитию знания и совершенствованию искусств дома»[354]: именно так общие цели ориенталистов были определены в «Столетнем томе» Королевского азиатского общества, основанного Генри Томасом Колбруком[355] в 1823 году. По отношению к современным восточным людям ранние профессиональные ориенталисты, такие как Джонс, могли выполнять только две эти роли, однако сегодня мы не можем винить их за ограничения, наложенные на их человеколюбие официальным западным (Occidental) характером их присутствия на Востоке. Они были либо судьями, либо врачами. Даже Эдгар Кине, писавший скорее метафизически, чем реалистически, смутно осознавал эту терапевтическую связь. «В Азии – пророки, – писал он в работе „Дух религий“, – в Европе – доктора»[356]. Правильное знание о Востоке отталкивалось в первую очередь от тщательного изучения классических текстов и только после этого переходило к применению этих текстов к современному Востоку. Столкнувшись с очевидной дряхлостью и политическим бессилием современного Востока, европейский ориенталист считал своим долгом спасти хоть какую-то часть утраченного в прошлом величия классического Востока, чтобы «улучшить» Восток нынешний. То, что европеец брал от классического прошлого Востока, было видением (и тысячами фактов и артефактов), которое только он мог использовать с наибольшей выгодой; современному Востоку он давал облегчение и улучшение – и, конечно, благо собственного суждения о том, что было наилучшим для современного Востока.

Характерным для всех ориенталистских проектов до Наполеона было то, что очень немногое могло быть сделано заранее. Анкетиль и Джонс, например, получили свои навыки работы с Востоком только после того, как попали туда. Они противостояли, так сказать, всему Востоку, и только через некоторое время и много импровизируя, смогли свести его к меньшей области. Наполеон, с другой стороны, хотел захватить весь Египет, никак не меньше, и его предварительные приготовления были беспрецедентны по размаху и тщательности. Тем не менее эти приготовления были фанатически схематичны и, если можно так выразиться, текстуальны, и именно эти черты здесь будут проанализированы. Как кажется, прежде других Наполеон держал в уме три вещи, когда он готовился в Италии в 1797 году к очередному военному походу. Во-первых, несмотря на то, что Англия была всё еще грозной мощью, его военные успехи, достигшие кульминации в Кампо-Формийском мирном соглашении[357], не оставили ему иного места, где можно было бы снискать новой славы, кроме Востока. Более того, Талейран[358] недавно критически высказывался о «преимуществах присоединять новые колонии в нынешних условиях», и это соображение наряду с привлекательной перспективой нанести ущерб Британии затянуло его на Восток. Во-вторых, Наполеона влекло на Восток с юности; его юношеские рукописи, например, содержат краткое изложение «Истории арабов» Мариньи[359], и из его записей и разговоров