для Европы, и только для Европы. Отсюда колебания между знакомым и чужим: Мухаммед – это всегда самозванец (знакомый, потому что он претендует на сходство с Иисусом, которого мы знаем) и всегда ориентальный (чужой, поскольку, хоть он в некотором смысле и «похож» на Иисуса, но в конечном счете – не такой, как он).

Вместо того, чтобы перечислять все фигуры речи, связанные с Востоком, – о его странности, его отличии, его экзотической чувственности и так далее, – мы можем их обобщить, поскольку их использование восходит еще ко временам Ренессанса. Все они декларативны и самоочевидны; грамматическое время, которое они используют, – вневременная вечность; они создают впечатление повторяемости и устойчивости; они всегда симметричны европейскому эквиваленту (и в то же время диаметрально ниже него), который иногда оговаривается, иногда нет. Для всех этих функций часто достаточно использовать простую связку «это» (is). Таким образом, Мухаммед – это самозванец, а сама фраза канонизирована в «Библиотеке» д’Эрбело и в некотором смысле усилена Данте. Предыстория не нужна, доказательства, необходимые для осуждения Мухаммеда, содержатся в самом утверждении «это». Никто не оценивает эту фразу, и кажется, нет нужды ни говорить, что Мухаммед был самозванцем, ни задуматься на мгновение, что, возможно, нет необходимости повторять это утверждение. Это повторяется, он – это самозванец, и каждый раз, когда кто-то говорит это, он становится всё большим самозванцем, а автор заявления получает чуть больше веса, оглашая его. Так, знаменитая биография Мухаммеда, написанная в XVII веке Хамфри Придо[326], имеет подзаголовок «Истинная природа самозванства»[327]. Наконец, такие категории, как «самозванец» (или «восточный человек», если уж на то пошло), подразумевают и даже требуют противоположной категории, которая не является чем-то подложным и не нуждается бесконечно в четком определении. И эта противоположность – «западный» (Occidental), или, в случае Мухаммеда, – Иисус.

Таким образом, с философской точки зрения тот вид языка, мышления и видения, который я называю ориентализмом в самом общем виде, является формой радикального реализма; любой, кто использует ориентализм, который суть привычка иметь дело с вопросами, объектами, качествами и территориями, считающимися восточными, – обозначит, назовет, укажет, зафиксирует то, о чем он говорит или думает, словом или фразой, которые затем сочтут обретшими реальность, либо, проще говоря, реальными. Риторически говоря, ориентализму свойственно анатомировать и исчислять: пользоваться его лексикой – значит заниматься расчленением восточного на управляемые части. Психологически ориентализм – это форма паранойи, знание иного рода, отличающееся от, скажем, обычного исторического знания. Я думаю, что это лишь некоторые результаты существования воображаемой географии и тех жестких границ, которые она очерчивает. Однако существуют и некоторые специфически современные трансмутации этих ориентализированных результатов, к которым я теперь перехожу.

III

Проекты

Необходимо рассмотреть более яркие практические успехи ориентализма хотя бы для того, чтобы судить о том, насколько точно ошибочна (и насколько совершенно противоположна истине) была грандиозно опасная идея, высказанная Мишле[328], о том, что «Восток продвигается, непобедимый, губительный для богов света очарованием своих грез, магией своего кьяроскуро»[329], [330]. Культурные, материальные и интеллектуальные отношения Европы и Востока прошли через бесчисленное количество фаз, хотя граница между Востоком (East) и Западом оказывала на Европу постоянное воздействие определенного рода. Но в целом именно Запад двигался на Восток (East), а не наоборот. Ориентализм – это общий термин, который я использую для описания западного подхода к Востоку; ориентализм – это дисциплина, с помощью которой к Востоку подходили (и продолжают подходить) систематически, как к предмету изучения, открытия и практики. Но, кроме того, я использовал этот термин для обозначения той коллекции грез, образов и слов, доступных каждому, кто пытался говорить о том, что лежит к Востоку от разделительной черты. Эти два аспекта ориентализма не противоречат друг другу, поскольку, используя их, Европа могла уверенно и отнюдь не метафорично продвигаться на Восток. Здесь я хотел бы главным образом рассмотреть материальные свидетельства этого продвижения.

За исключением ислама Восток для Европы до XIX века был областью с непрерывной историей неоспоримого западного господства. Это абсолютно верно в отношении британского опыта в Индии, португальского опыта в Ост-Индии, Китае и Японии, а также французского и итальянского опыта в различных регионах Востока. Были отдельные случаи, когда непримиримость местного населения нарушала идиллию, например, когда в 1638–1639 годах группа японских христиан вышвырнула португальцев из страны; по большому счету, однако, только арабский и исламский Восток был для Европы серьезным вызовом на политическом, интеллектуальном и, в определенное время, экономическом уровнях. Таким образом, на протяжении большей части своей истории ориентализм несет на себе отпечаток проблематического отношения европейцев к исламу, и именно вокруг этого остро-чувствительного аспекта ориентализма и вращается в этом исследовании мой интерес.

Без сомнения, ислам был во многих отношениях настоящей провокацией. Он находился очень близко к христианству, географически и культурно. Он опирался на иудео-эллинистическую традицию, творчески заимствовал у христианства и мог похвастаться непревзойденными военными и политическими успехами. Но и это было не всё. Исламские земли были расположены рядом с землями библейскими и даже перекрывали их; более того, сердцем исламских владений всегда был наиболее близкий к Европе регион, называемый Ближним Востоком. Арабский и иврит – семитские языки, и вместе они располагают материалом, чрезвычайно важным для христианства. С конца VII века до битвы при Лепанто в 1571 году[331] ислам в его арабской, османской или североафриканской и испанской форме господствовал над европейским христианством или был ему реальной угрозой. Тот факт, что ислам превзошел и затмил Рим, не мог остаться незамеченным ни в прошлом, ни в настоящем Европы. Даже Гиббон не был исключением, как видно из следующего отрывка из книги «Закат и падение Римской империи»:

В победоносные дни Римской республики целью сената было ограничить своих консулов и легионы одной войной и полностью раздавить первого врага, прежде чем вступать в борьбу со вторым. Подобные робкие политические принципы попирались великодушием или энтузиазмом арабских халифов. С одинаковой силой и неизменным успехом они завоевывали наследников Августа и Артаксеркса, и соперничающие монархии в одно мгновение становились добычей врага, которого они так долго привыкли презирать. За десять лет правления Омара сарацины подчинили ему тридцать шесть тысяч городов и замков, разрушили четыре тысячи церквей и храмов неверующих и возвели тысячу четыреста мечетей для исповедания религии Мухаммеда. Через сто лет после его бегства из Мекки власть его преемников простиралась от Индии до Атлантического океана, над разнообразными и отдаленными провинциями[332].

Когда термин «Восток» (Orient) не выступал