христианской веры, предполагалось – совершенно неверно, – что Мухаммед был для ислама тем же, чем Христос был для христианства. Отсюда полемическое название «магометанство», данное исламу, и автоматический ярлык «самозванец», закрепившийся за Мухаммедом[263]. Из этих и многих других заблуждений «образовался круг, который никогда не размыкался образной экстериоризацией… Христианская концепция ислама была целостной и самодостаточной»[264]. Ислам стал образом – авторство выражения принадлежит Дэниелу, но оно, как мне кажется, имеет важное значение для ориентализма в целом, – функция которого состояла не столько в том, чтобы репрезентировать ислам сам по себе, сколько в том, чтобы репрезентировать его для средневекового христианина.

Неизменная тенденция пренебрегать тем, что означает Коран, или тем, что мусульмане думают о нем, или тем, что мусульмане думают или делают в тех или иных обстоятельствах, неизбежно подразумевает, что коранические и другие исламские доктрины представлялись в форме, убедительной для христиан; и чем больше увеличивалось расстояние писателей и общественности от границ с исламом, тем более и более экстравагантные формы имели шанс на признание. Слова самих мусульман про то, во что они верят, принимались за отражение истинного положения дел с очень большой неохотой. Существовало христианское видение, в котором деталей (даже под давлением фактов) оставляли как можно меньше и в котором никогда не упускали из виду общих очертаний. Были оттенки различия, но только в рамках общей картины. Все поправки, которые делались в интересах повышения точности, были лишь защитой того, что осознавалось как уязвимое, подпоркой для ослабленной структуры. Мнение христиан было конструкцией, которая не могла быть разрушена, даже ради перестройки[265].

Это однозначное христианское видение ислама было размножено – в эпоху Средневековья и Раннего Возрождения – в бесчисленных формах поэтических произведений, научных споров и народных суеверий[266]. К этому времени Ближний Восток был почти полностью включен в общую картину мира латинского христианства: «Песнь о Роланде»[267] изображает сарацинов, почитающих и Мухаммеда, и Аполлона. К середине XV века, как это блестяще показал Р. У. Саутерн, для серьезных европейских мыслителей стало очевидным, «что с исламом надо что-то делать», что изменило ситуацию, и так уже приобретавшую черты военного противостояния в Восточной Европе. Саутерн останавливается на драматическом эпизоде, произошедшем между 1450 и 1460 годами, когда четверо ученых мужей, Иоанн Сеговийский[268], Николай Кузанский[269], Жан Жермен[270] и Энеа Сильвио Пикколомини[271] (позднее – римский папа Пий II), попытались выстроить общение с исламом посредством contraferentia, или «своего рода конференции». Идея принадлежала Иоанну Сеговийскому: это должна была быть постановочная конференция, обмен мнениями с исламом, главной задачей которой для христиан было попытаться полностью обратить мусульман. «Он рассматривал конференцию в качестве инструмента как со строго религиозной, так и с политической функцией, и восклицая, говорил, что – тут дрогнут струны души нашего современника – даже если бы она длилась десять лет, она была бы менее дорогостоящей и менее разрушительной, чем война». Между этими четырьмя людьми не было согласия, но сам эпизод имеет важнейшее значение как довольно изощренная попытка – и часть общеевропейской попытки от Беды[272] до Лютера – свести репрезентативный Восток и Европу лицом к лицу, соединить (to stage) Восток и Европу таким образом, чтобы наглядно продемонстрировать мусульманам, что ислам – это просто искаженная версия христианства. Саутерн приходит к следующему выводу:

Наиболее очевидной для нас является неспособность какой-либо из этих систем мышления [европейского христианства] дать полностью удовлетворительное объяснение феномена, который они намеревались объяснить [т. е. ислам], и уже тем более – оказывать решающее влияние на ход практических событий. На практическом уровне события никогда не складывались настолько хорошо или настолько плохо, как предсказывали самые знающие из наблюдателей; и, возможно, стоит отметить, что никогда ничто не оборачивалось к лучшему, в то время как лучшие судьи уверенно ожидали счастливого конца. Был ли прогресс [в христианском познании ислама]? Убежден, что был. Даже если решение задачи постоянно скрывается из виду, сама задача стала более сложной, более рациональной и теснее связанной с опытом… Ученым, которые трудились над проблемой ислама в Средние века, не удалось найти искомое и желанное решение; но они выработали интеллектуальные привычки и способность понимать, которые – других людей и в других областях – могли привести к успеху[273].

Лучшая часть анализа Саутерна здесь и в других местах его краткой истории западных взглядов на ислам – это демонстрация того, что, в конечном счете, более утонченным и сложным становится западное невежество, а не какой-то объем позитивного западного знания, которого становится больше и которое обретает точность. Ибо у фикций есть своя логика и своя диалектика роста или упадка. Характер Мухаммеда в Средние века был наделен целым ворохом черт, соответствовавших «характеру пророков [XII века] – провозвестников „Свободного духа“ (Free Spirit)[274], которые действительно тогда появились в Европе, претендовали на доверие и притягивали последователей». Точно так же, поскольку Мухаммед виделся как распространитель ложного откровения, он стал воплощением разнузданности, разврата, содомии и целого набора разнообразных пороков, которые «логически» вытекали из его доктринальной ложности[275]. Так Восток приобрел, так сказать, представителей и представительство, более конкретное и более внутренне созвучное некоторым западным требованиям, чем все предшествовавшие. Это похоже на то, как если бы, однажды избрав Восток местом, подходящим для воплощения бесконечного в конечной форме, Европа не смогла прекратить эту практику; Восток и народы Востока, арабы, мусульмане, индийцы, китайцы или любые другие, стали повторяющимися псевдовоплощениями некоего великого оригинала (Христа, Европы, Запада), которому им, как предполагалось, следовало подражать. Со временем менялся лишь источник этих, довольно нарциссических, западных представлений о Востоке, но не их характер. Так, в XII и XIII веках мы найдем широко распространенной идею о том, что Аравия, расположенная «на окраине христианского мира, была естественным убежищем для изгоев-еретиков»[276] и что Мухаммед был коварным вероотступником, тогда как в XX веке ученый-ориенталист, эрудированный специалист, укажет на то, что ислам на самом деле – не более чем арианская ересь[277] второго порядка[278].

Теперь наше первоначальное описание ориентализма как области изучения приобретает новую конкретность. Исследовательское поле – часто замкнутое пространство. Идея репрезентации сродни театру: Восток (Orient) – это сцена, на которой представлен весь Восток (East). На этой сцене появятся фигуры, роль которых состоит в том, чтобы представлять большое целое, к которому они принадлежат. Таким образом, Восток представляется не безграничным пространством за пределами привычного европейского мира, а скорее замкнутым полем,