ориенталистской уверенности. Ни одному общему месту не отказано в статусе истины; ни один теоретический список восточных черт не остается без применения в отношении поведения восточных людей в реальности. С одной стороны, есть западные люди, а с другой – арабы, восточные люди; первые (порядок не важен) рациональны, миролюбивы, либеральны, логичны, способны придерживаться реальных ценностей и не вызывают подозрений; вторые не обладают ни одной из этих черт. Из какого коллективного и одновременно конкретного взгляда на Восток возникают эти утверждения? Какие специальные навыки, какое творческое давление, какие институты и традиции, какие культурные силы задают такое сходство в описаниях Востока, которое можно найти у Кромера, Бальфура и наших современных государственных деятелей?

II

Воображаемая география и ее репрезентации: ориентализация Востока

Строго говоря, ориентализм – это область научного исследования (learned study). На христианском Западе считается, что ориентализм начал свое формальное существование с решения церковного собора во Вьенне в 1312 году[213], когда была учреждена серия кафедр «арабского, греческого, древнееврейского и сирийского языков в Париже, Оксфорде, Болонье, Авиньоне и Саламанке»[214]. Тем не менее любой разговор об ориентализме должен учитывать не только профессионального ориенталиста и его работу, но и само представление об исследовательском поле, основанном на географической, культурной, языковой и этнической единице, называемой Востоком. Эти поля, конечно, рукотворны. Они со временем обретают согласованность и связанность, потому что ученые посвящают себя, тем или иным образом, тому, что кажется общепринятым предметом исследования. Тем не менее само собой разумеется, что поле исследований редко очерчивается с той легкостью, о которой ее наиболее преданные сторонники – обычно ученые, профессора, эксперты и им подобные – говорят. Кроме того, даже в самых традиционных дисциплинах, таких как филология, история или теология, поле может измениться настолько, что универсальное определение предмета становится практически невозможным. Это, несомненно, верно и для ориентализма – по ряду небезынтересных причин.

Говорить о научной специализации как о географическом «поле» – это, в случае ориентализма, довольно показательно, поскольку никто не может представить себе симметричное ему поле под названием «оксидентализм». Так становится очевидной необычность, или даже эксцентричность, ориентализма. Поскольку, хотя многие научные дисциплины подразумевают позицию, занимаемую, скажем, по отношению к человеческому материалу (историк рассматривает человеческое прошлое с особой точки зрения в настоящем), нет никаких аналогий для такой четкой, более или менее тотальной географической позиции в отношении к широкому спектру социальных, лингвистических, политических и исторических реалий. Классицист, романист, даже американист сосредотачивается на относительно скромной части мира, а не на доброй его половине. Тогда как ориентализм – это область со значительными географическими амбициями. И поскольку ориенталисты традиционно занимались восточными вещами (специалист по исламскому праву, не менее чем специалист по китайским диалектам или индийским религиям, считаются ориенталистами теми людьми, которые сами себя называют ориенталистами), мы должны научиться принимать огромный, необъятный размер плюс почти бесконечную способность к делению на субкатегории как одну из главных черт ориентализма – ту, о которой свидетельствует плавящаяся (confusing) амальгама имперской неопределенности и точных деталей.

Всё это характеризует ориентализм как академическую дисциплину. «-Изм» в слове «ориентализм» служит для того, чтобы настаивать на отличии этой дисциплины от всех других. Правилом в ее историческом развитии как академической дисциплины было наращивание масштаба, а не усиление ее избирательности. Востоковеды эпохи Возрождения, такие как Эрпениус[215] и Гийом Постель[216], были в основном специалистами по библейским языкам, хотя Постель хвастался, что способен пересечь Азию вплоть до Китая, не прибегая к помощи переводчика. По большому счету, до середины XVIII века ориенталисты были библеистами, изучавшими семитские языки, специалистами по исламу или, поскольку иезуиты[217] заново открыли для изучения Китай, синологами. Всё срединное пространство Азии не было академически завоевано ориентализмом до тех пор, пока в конце XVIII века Анкетиль-Дюперрон и сэр Уильям Джонс не смогли внятно продемонстрировать необычайные богатства авестийского и санскритского языков. К середине XIX века ориентализм был такой огромной сокровищницей знаний, какую только можно себе представить. Есть два превосходных показателя этого нового торжествующего эклектизма. Одним из них является энциклопедическое описание ориентализма примерно с 1765 по 1850 год, данное Раймоном Швабом в его книге «Восточное Возрождение»[218]. Помимо научных открытий, сделанных учеными профессионалами в этот период в Европе в области Востока, бушевала настоящая ориенталистская эпидемия, поразившая каждого крупного поэта, эссеиста и философа того времени. По мнению Шваба, понятие «восточное» означает увлеченность – любительскую или профессиональную – всем азиатским, что чудесным образом было синонимично экзотике, таинственности, глубине, эпохальности; это более позднее по времени смещения на восток аналогично европейской увлеченности греческой и латинской античностью в эпоху Высокого Возрождения. В 1829 году Виктор Гюго сформулировал это изменение в направлениях следующим образом: «В век Людовика XIV [господствовал] эллинизм, теперь же [настало время] ориентализма»[219], [220]. Поэтому ориенталист XIX века был либо ученым (синологом, исламоведом, индоевропеистом), либо одаренным энтузиастом («Восточные мотивы» Гюго, «Западно-восточный диван» Гёте), либо и тем и другим (Ричард Бёртон, Эдвард Лэйн, Фридрих Шлегель).

Второй показатель того, сколь всеохватным стал ориентализм со времен Вьеннского собора, можно найти в хрониках XIX столетия самого его предметного поля. Наиболее основательным в своем роде является «Двадцать семь лет истории ориентальных исследований» Жюля Моля[221], двухтомный дневник наблюдений всего примечательного, что происходило в ориентализме между 1840 и 1867 годами[222]. Моль был секретарем парижского Азиатского общества, и на протяжении более пятидесяти лет, в первой половине XIX века, Париж был столицей ориенталистского мира (и, по словам Вальтера Беньямина, самого XIX века). Положение Моля в «Обществе» не могло быть более центральным для ориенталистского поля. Едва ли за эти двадцать семь лет найдется хоть что-нибудь, сделанное европейским ученым и затрагивавшее тему Азии, что Моль не включил бы в свои «ориентальные исследования». Его записки, безусловно, сконцентрированы на публикациях, но количество опубликованных материалов, представляющих интерес для ученых-ориенталистов, потрясает. Арабский, бесчисленные индийские диалекты, древнееврейский, пехлеви, ассирийский, вавилонский, монгольский, китайский, бирманский, месопотамский, яванский языки: список филологических трудов, сочтенных ориенталистскими, почти неисчислим. Более того, ориенталистские исследования, очевидно, охватывают все области – от редактирования и перевода текстов до нумизматических, антропологических, археологических, социологических, экономических, исторических, литературных и культурологических исследований во всех известных азиатских и североафриканских цивилизациях, древних и современных. «История востоковедов Европы с XII по XIX вв.» Гюстава Дюга[223] – выборочное историческое повествование о ключевых фигурах, но и здесь диапазон представления не менее обширен, чем у Моля[224].

Подобный эклектизм