тем не менее имел свои «слепые зоны». Академические ориенталисты по большей части интересовались классическим периодом того языка или общества, которое они изучали. Вплоть до конца века, за единственным важным исключением наполеоновского Института Египта[225], академическому изучению современного, или реального, Востока внимания не уделяли совсем. Более того, изучаемый Восток был, по большому счету, вселенной текстуальной; влияние Востока осуществлялось через книги и рукописи, а не через артефакты, подобные скульптуре или керамике, как в случае с Грецией в эпоху Возрождения. Сама связь между ориенталистом и Востоком была текстуальной настолько, что, как сообщали некоторые немецкие ориенталисты начала XIX столетия, первый же взгляд на восьмирукую индийскую статую[226] полностью отбил у них всякий вкус к ориентальному[227]. Путешествуя по стране своей специализации, ученый-ориенталист всегда был во всеоружии непоколебимых абстрактных максим о «цивилизации», которую изучал; редко ориенталисты интересовались чем-то, кроме доказательств справедливости этих замшелых «истин», применяя их, без большого успеха, к непонимающим, а значит, вырождающимся аборигенам. В конце концов, сама сила и масштаб ориентализма породили не только огромный объем точного позитивного знания о Востоке, но и своего рода знание второго порядка – таящееся в таких понятиях, как «восточная» сказка, мифология таинственного Востока и представление о непостижимости Азии, – живущее собственной жизнью, то, что В. Г. Кьернан[228] метко определил как «коллективные грезы Европы о Востоке»[229]. Одно из счастливых следствий этого – то, что значительное число выдающихся писателей XIX столетия были увлечены Востоком: я думаю, совершенно уместно говорить об особом – ориенталистском жанре в литературе, примером которого являются произведения Гюго, Гёте, Нерваля, Флобера, Фицджеральда и так далее. Однако с такой работой неизбежно связана своего рода «блуждающая» мифология Востока, которая проистекает не только из современных взглядов и распространенных предрассудков, но и из того, что Вико называл тщеславием наций и ученых. Я уже упоминал о политическом использовании этого материала, того, как это происходило в XX веке.

Сегодня ориенталист менее склонен называться ориенталистом, чем до Второй мировой войны. Тем не менее это обозначение всё еще полезно, например, когда в университетах существуют программы или кафедры восточных языков или восточных цивилизаций. Существует восточный факультет в Оксфорде[230], отделение Восточных исследований в Принстоне[231]. Не далее как в 1959 году британское правительство уполномочило комиссию «рассмотреть достижения университетов в области восточных, славянских, восточноевропейских и африканских исследований… и обсудить, дать рекомендации и предложения на будущее»[232]. «Отчет Хейтера»[233], как его назвали, был опубликован в 1961 году и в нем не выражалось никакого беспокойства, связанного с широким применением термина «восточный», который был сочтен успешно применяемым в том числе и в американских университетах. Даже величайший авторитет в современном англо-американском исламоведении, Х. А. Р. Гибб, предпочитал называть себя ориенталистом, а не арабистом. Сам Гибб, будучи классицистом, мог использовать уродливый неологизм «регионоведение» для ориентализма как способ показать, что регионоведение и ориентализм в конце концов являются взаимозаменяемыми географическими определениями[234]. Однако, по моему мнению, это простодушно изобличает более любопытные взаимоотношения между знанием и географией. На них я хотел бы коротко остановиться.

Несмотря на отвлекающие множественные смутные желания, импульсы и образы, разум, кажется, настойчиво формулирует то, что Клод Леви-Стросс[235] назвал наукой конкретного[236]. Примитивное племя, например, приписывает определенное место, функцию и значение любому растению в своем непосредственном окружении. Многие из этих трав и цветов не используются на практике; но Леви-Стросс утверждает, что разум требует порядка, а порядок достигается путем различения и всестороннего учета, помещая всё, что разум осознает, в безопасное, легкодоступное место, тем самым придавая вещам некую роль в экономике объектов и идентичностей, составляющих окружающую среду. Такая элементарная классификация имеет свою логику, но правила логики, по которым зеленый папоротник в одном обществе является символом благодати, а в другом – гибели, не являются ни предсказуемо рациональными, ни универсальными. В том, как эти различия устанавливаются, всегда есть мера чисто произвольного. Вслед за различиями идут ценности, история которых, если бы ее удалось полностью раскопать, вероятно, показала бы ту же меру произвола. Это достаточно очевидно на примере моды. Почему парики, кружевные воротнички и высокие сапоги с пряжками появляются и исчезают на протяжении десятилетий? Частично ответ будет связан с удобством, а частично – с присущим моде представлением о красоте. Но если мы согласимся с тем, что все вещи в истории, как и сама история, созданы людьми, тогда мы поймем, насколько это вероятно, что множеству объектов, местам или временам были назначены роли и приданы значения, которые приобретают объективную значимость только после того, как эти значения заданы. Это особенно верно в отношении таких относительно нетривиальных понятий, как, например, «иностранец», «мутант» или «ненормальное поведение».

Вполне можно утверждать, что некоторые отдельные объекты порождаются разумом и что эти объекты, хотя и кажутся объективно существующими, наделены лишь вымышленной реальностью. Группа людей, живущих на нескольких акрах земли, установит границы своей земли с ее ближайшими окрестностями и территорией за ее пределами, которую они называют «землей дикарей». Другими словами, эта универсальная практика умственного обозначения знакомого пространства, которое является «нашим», и незнакомого пространства за пределами «нашего», которое является «их», является способом проведения географических различий, которые могут быть совершенно произвольными. Я использую здесь слово «произвольный», потому что воображаемая география в духе «наша земля – земля дикарей» не требует, чтобы дикари признавали это различие. Достаточно «нам» установить эти границы в нашем собственном сознании; «они» соответственно получают наименование «они», и их территория и их мировоззрение обозначаются как отличные от «наших». В некотором смысле складывается впечатление, что современные и примитивные общества определяют свою идентичность негативистски (negatively). Афинянин, живший в V веке, скорее всего, чувствовал себя не-варваром в той же мере, в какой он явственно ощущал себя афинянином. Географические границы связаны с границами социальными, этническими и культурными. Однако часто чувство, когда кто-то ощущает себя не-чужим (not-foreign), основано на очень расплывчатых представлениях о том, что находится «там», за пределами его собственной территории. Все виды предположений, ассоциаций и вымыслов появляются, чтобы заполнить не-знакомое (un-familiar) пространство за пределами пространства собственного.

Французский философ Гастон Башляр[237] как-то проанализировал то, что он назвал «поэтикой пространства»[238]. Внутренне пространство дома, писал он, сообщает чувство близости, секретности, безопасности, реальной или воображаемой, на основе опыта, кажущегося соответствующим. Объективное пространство дома, его углы, коридоры, подвал, комнаты, гораздо менее важно, чем то, что наделено поэтическим смыслом. Обычно оно обладает воображаемой, или метафорической, ценностью, которую мы