первые годы двадцатого века такие люди, как Бальфур и Кромер, могли говорить то, что они говорили, так, как они это делали, потому что традиция ориентализма, еще более ранняя, чем традиция XIX века, обеспечила их словарем, образами, речевыми оборотами и приемами, с помощью которых они это говорили. Тем не менее ориентализм был подкреплен твердым знанием, которое Европа, или Запад, буквально навязала значительной части земного шара. Период мощного прогресса в институциях и в наполнении ориентализма в точности совпадает с периодом беспрецедентной европейской экспансии; с 1815 по 1914 год европейские колониальные владения расширились примерно с 35 процентов поверхности земли до примерно 85 процентов[192]. Были затронуты все континенты, в особенности Африка и Азия. Двумя величайшими империями были Британия и Франция; в чем-то они были союзниками и партнерами, в чем-то – враждующими соперниками. На Востоке, от восточных берегов Средиземного моря до Индокитая и Малайи, их колониальные владения и имперские сферы влияния соседствовали, часто пересекаясь, часто сталкиваясь. Но именно на Ближнем Востоке, в странах арабского Ближнего Востока, где культурные и национальные особенности должен был определять ислам, столкновение англичан и французов друг с другом и с «Востоком» было наиболее сильным, близким и сложным. На протяжении большей части XIX века, как выразился лорд Солсбери в 1881 году, общее представление о Востоке было запутанным и проблематичным: «Когда у вас есть… верный союзник, который стремится вмешаться в дела страны, к которой у вас есть глубокий интерес, вам открываются три пути. Вы можете отказаться от своих намерений, монополизировать страну или разделить. Отказ поставил бы французов на нашем пути в Индию. Монополизация была бы сопряжена с большим риском войны. Поэтому мы решили поделиться»[193].

И поделились – таким образом, который нам предстоит здесь исследовать. Они разделили не только земли, прибыль или власть, но и ту интеллектуальную силу, которую я называю ориентализмом. В некотором смысле ориентализм был библиотекой или архивом информации, общепринятой и в некоторых своих аспектах принимаемой единодушно. Воедино этот архив связывало семейство идей[194] и объединяющий ряд ценностей, доказавших свою эффективность тем или иным образом. Эти идеи объясняли поведение людей Востока; они наделяли их менталитетом (mentality), генеалогией, атмосферой; самое главное, они позволили европейцам иметь дело и даже рассматривать восточных людей как явление, обладающее постоянными характеристиками. Но, как и любой набор устойчивых идей, ориенталистские представления влияли на людей, которых называли «восточными», а также на тех, кого называли «западными» или «европейцами» (Occidental, European, or Western); коротко говоря, ориентализм скорее воспринимается как ряд констант и ограничений мысли, чем просто как позитивная доктрина. Если сущность ориентализма заключается в неискоренимом различии между западным превосходством и восточной неполноценностью, то мы должны быть готовы заметить, как во время своего развития и своей дальнейшей истории ориентализм углубил и даже усилил это различие. Когда в Британии XIX столетия стало обычной практикой увольнять своих управляющих из Индии и других стран, как только они достигли возраста пятидесяти пяти лет, ориентализм снова был усовершенствован: ни одному восточному человеку никогда не было дозволено видеть западного человека стареющим и дряхлеющим, точно так же, как западному человеку не приходилось видеть себя в отражении глаз подчиненного народа иначе, чем энергичным, рациональным, всегда бдительным молодым раджой[195].

В XIX и XX веках ориенталистские идеи принимали различные формы. Прежде всего в Европе существовала обширная, унаследованная от европейского прошлого, литература о Востоке. Отличительной чертой конца XVIII – начала XIX веков, периода, когда, как предполагается в этом исследовании, начался современный ориентализм, стал «восточный ренессанс», как его определил Эдгар Кинэ[196], [197]. Внезапно широкому кругу мыслителей, политиков и художников показалось, что возникло новое понимание Востока, простиравшегося от Китая до Средиземноморья. Это осознание было отчасти результатом недавно открытых восточных текстов, переведенных с таких языков, как санскрит, авестийский и арабский; но также оно было результатом новых отношений между Востоком и Западом. Для целей моего исследования поворотным моментом в отношениях Ближнего Востока и Европы стало наполеоновское вторжение в Египет в 1798 году, вторжение, которое во многих отношениях стало моделью подлинно научного присвоения одной культуры другой, очевидно, более сильной. Именно с оккупацией Египта Наполеоном между Востоком и Западом начались процессы, которые до сих пор определяют наши современные культурные и политические взгляды. И наполеоновская экспедиция, с ее великим коллективным памятником эрудиции, трудом «Описание Египта», предоставила сцену, или пространство, для ориентализма, поскольку Египет, а затем и другие исламские страны, рассматривался как живая провинция, лаборатория, театр эффективного западного знания о Востоке. К наполеоновской авантюре я вернусь чуть позже.

Вобрав в себя наполеоновский опыт, Восток как корпус западных знаний был модернизирован, и это вторая форма, в которой существовал ориентализм XIX–XX веков. С самого начала того периода, который я буду рассматривать, среди ориенталистов повсеместным было стремление сформулировать свои открытия, опыт и прозрения в соответствии с современными понятиями, привести представления о Востоке в соответствие с современными реалиями. Лингвистические исследования Ренаном семитских языков в 1848 году, например, были проделаны в стиле, который в значительной степени опирался на современную сравнительную грамматику, сравнительную анатомию и расовую теорию; они придавали его ориентализму престиж и – другая сторона медали – делали ориентализм более податливым, чем когда-либо, воздействию модных и весьма влиятельных течений западной мысли. Ориентализм испытал влияние империализма, позитивизма, утопизма, историзма, дарвинизма, расизма, фрейдизма, марксизма, шпенглеризма. Но ориентализм, как многие естественные и социальные науки, имел свои «парадигмы» исследований, свои собственные научные общества, свой собственный истеблишмент. В течение XIX века престиж этой области значительно возрос, как и репутация, и влияние таких институтов, как французское Азиатское общество, британское Королевское азиатское общество, Немецкое восточное общество и Американское восточное общество. С развитием этих объединений по всей Европе росло число профессиональных исследователей Востока; это, в свою очередь, привело к расширению доступных средств распространения ориентализма. Ориенталистская периодика, начиная с немецкого издания «Археология Востока» (1809), умножала как количество знаний, так и количество специальностей.

Однако лишь малая доля этой деятельности и очень малая часть этих учреждений процветала свободно, поскольку третья форма, в которой существовал ориентализм, накладывала на мысль о Востоке свои ограничения. Писатели того времени, обладавшие богатейшим воображением, такие как Флобер, Нерваль или Скотт, были ограничены в том, что они могли пережить или сказать о Востоке. Ибо ориентализм был, в конечном счете, политическим видением реальности, структура которого способствовала различению знакомого (Европа, Запад, «мы») и чуждого (Восток, ориентальное, «они»). Это видение в определенном смысле породило и затем служило