голову. Помню страшную слабость и тяжесть в теле. Помню, как упал наземь. Мой стекленеющий взор остановился на бледном лице Жанны. Она склонилась ко мне. Свет в глазах померк, но я все еще чувствовал тепло рук, обвивших мою шею, и нежность щеки, прижатой к искривленным губам.

* * *

Придя в себя, я в ужасе огляделся. Жанны нигде не было. Я видел ручей и плоский камень, раздавленную гадюку в траве, но птицы и blocs пропали. Сад, виноградник, подвесной мост и обнесенный стенами двор исчезли. Я тупо смотрел на серые, утопающие в плюще руины, сквозь которые прорастали деревья. С трудом переставляя онемевшие ноги, я подошел ближе. С одной из веток слетел сокол. Он парил надо мной, описывая круги: поднимался все выше и выше, пока не исчез в облаках.

– Жанна, Жанна! – закричал я, но зов умер у меня на устах, и я упал на колени в сорной траве.

Видимо, то была воля Небес, ибо ноги отказали мне возле иссеченного ветрами алтаря плачущей Богородицы. Я смотрел на печальное лицо Девы, вырезанное в граните. Увидел крест и тернии у Ее ног и прочел под ними:

«Молитесь за душу

мадемуазесль Жанны д'Ис,

что умерла молодой от любви

в Филлипу, незнакомцу.

A.D.[41] 1573».

На ледяном камне лежала женская перчатка, все еще теплая и душистая.

Рай пророков

Коль опьяненным страстью и вином

Грозят мученья и в аду огонь,

Я опасаюсь, что пророков рай

Безлюден – пуст, как нищего ладонь.

Мастерская

Он улыбнулся и сказал:

– Ищи ее по всему миру.

Я ответил:

– К чему говорить о мире? Мой мир здесь, в этих стенах, под этим стеклянным куполом, среди позолоченных фляг и тусклых, украшенных драгоценностями доспехов, среди потемневших рам и холстов, черных ларцов и кресел, чьи высокие спинки с причудливой резьбой – в пятнах золота и лазури.

– Кого же ты ждешь? – спросил он, и я ответил:

– Когда она войдет, я узнаю ее.

В камине язычок пламени шептался с бледной золой. Под окнами я услышал шаги, голос и песню.

– Кого же ты ждешь? – спросил он, и я ответил:

– Я узнаю ее.

Шаги, голос и песня под окнами… Я помнил песню, но не шаги и не голос.

– Глупец! – вскричал он. – Песня все та же, но шаги и голос менялись с годами!

В камине язычок пламени прошептал над бледной золой:

– Не жди более, все миновало – и шаги, и голос под окнами.

Он улыбнулся и сказал:

– Ищи ее по всему миру.

Я ответил:

– К чему говорить о мире? Мой мир здесь, в этих стенах, под этим стеклянным куполом, среди позолоченных фляг и тусклых, украшенных драгоценностями доспехов, среди потемневших рам и холстов, черных ларцов и кресел, чьи высокие спинки с причудливой резьбой – в пятнах золота и лазури.

Призрак

Призрак Прошлого не явится вновь.

– Если правда, – вздохнула она, – что мы теперь друзья, давай вернемся вдвоем. Ты забудешь все здесь, под летним небом.

Я прижал ее к груди, умоляя и осыпая ласками. Я схватил ее, бледный от гнева, но она вырвалась.

– Если правда, – вздохнула она, – что мы теперь друзья, давай вернемся вдвоем.

Призрак Прошлого не явится вновь.

Жертвоприношение

Я шел среди цветов, их лепестки были белее снега, а зевы – чистое золото.

Далеко в поле женщина закричала:

– Я убила свою любовь! – И кровью из сосуда оросила цветы, чьи лепестки были белее снега, а зевы – чистое золото.

Нагнав ее, я увидел тысячу имен, украшавших сосуд, и кровь, пенящуюся у его края.

– Я убила свою любовь! – закричала она. – Мир жаждет, пусть же напьется вдоволь!

Женщина пошла дальше. Я смотрел далеко в поле и видел орошенные ее кровью цветы, чьи лепестки белее снега, а зевы – чистое золото.

Судьба

Я стоял у моста, пересечь который дано немногим.

– Проходи! – вскричал привратник, но я рассмеялся и сказал:

– Всему свое время.

Он улыбнулся в ответ и запер ворота.

К мосту, пересечь который дано немногим, приходили молодые и старые – приходили напрасно. Скучая, я пересчитывал их, но вскоре устал от шума и жалоб и вновь подошел к мосту, пересечь который дано немногим.

Толпа у ворот загудела:

– Он опоздал!

Я рассмеялся и сказал:

– Всему свое время.

– Проходи, – вскричал привратник, когда я ступил на мост, а затем улыбнулся и запер за мной ворота.

Толпа

Мы стояли с Пьеро на улице – там, где толпа бурлила как море. Все глаза были устремлены на меня.

– Что их развеселило? – спросил я, но он лишь ухмыльнулся, стряхивая мел с моего черного плаща. – Не знаю, наверное, какой-то шутник, может быть, честный вор.

– Он обчистил тебя! – смеялись они.

– Мой кошелек! – вскричал я. – Пьеро… помоги! Держи вора!

Они потешались:

– Он обчистил тебя!

Вперед вышла Правда, держа в руках зеркало:

– Если это честный вор, – вскричала она, – Пьеро увидит его в этом зеркале!

Но он лишь ухмыльнулся, стряхивая мел с моего черного плаща.

– Взгляни, – сказал он. – Правда – честная воровка – возвращает тебе твою вещь.

Все взоры были устремлены на меня.

– Арестуйте Правду! – потребовал я, забыв, что потерял кошелек, а вовсе не зеркало, стоя с Пьеро на улице – там, где толпа бурлила как море.

Шут

– Была ли она прекрасна? – спросил я, но он лишь хмыкнул, прислушиваясь к звону колокольчиков на своем колпаке.

– Зарезан, – хихикнул он, – подумай о долгой дороге, днях, полных опасности, кошмарных ночах! Представь, как он странствовал – ради нее – год за годом по землям недругов, печалясь о родине и семье, тоскуя о ней!

– Зарезан, – хихикнул он, прислушиваясь к колокольчикам на своем колпаке.

– Была ли она прекрасна? – спросил я, но он лишь фыркнул, вторя их перезвону.

– Она поцеловала его у ворот, – хихикнул он. – А в зале поприветствовал брат… от всего сердца.

– Была ли она прекрасна? – спросил я.

– Зарезан, – фыркнул он, – подумай о долгой дороге, днях, полных опасности, кошмарных ночах! Представь, как он странствовал – ради нее – год за годом по землям недругов, печалясь о родине и семье, тоскуя о ней! Она поцеловала его у ворот, а в зале поприветствовал брат… от всего сердца.

– Была ли она прекрасна? – спросил я, но он лишь фыркнул, прислушиваясь к колокольчикам на своем