не упала замертво. Она видела корабли с утесов, но пустошь, по которой несла ее лошадь, была безлюдна, сколько хватало глаз. Согласно легенде, которую ей рассказывала старая Пелажи, все, кто заблудился в вереске, исчезают бесследно, потому что болота прокляты. Она не знала, правда ли это, – не задумывалась, пока не встретила меня, не знала, выходили ли сокольничие за пределы топи и могут ли вообще ее пересечь. Книги, по которым Пелажи учила ее читать, были изготовлены несколько сотен лет назад.

Все это Жанна рассказывала с наивной убежденностью, присущей лишь детям. Мое имя легко произносить, отметила она и добавила: раз я зовусь Филипп, значит, во мне течет французская кровь. Ее не интересовал внешний мир. Видимо, под влиянием нянюшкиных историй она считала его недостойным внимания.

Мы все еще сидели за столом, и она бросала виноградины птахам, копошившимся у наших ног.

Постепенно речь зашла о возвращении домой, но она не хотела об этом слышать, и, не успев понять, что именно я говорю, я пообещал ей остаться на неделю и поохотиться вместе с ними. Кроме того, Жанна разрешила мне, когда я вернусь в Керселек, бывать в Château d’Ys, чтобы навещать ее.

– Послушай, – просто сказала она, – я не знаю, что с собой сделаю, если ты не вернешься.

После потрясения, вызванного моими словами о любви, я не имел права тревожить ее сильней и потому, едва дыша, промолчал.

– Ты будешь навещать меня часто?

– Очень часто.

– Каждый день?

– Каждый день.

– Ах, – вздохнула Жанна, – я так счастлива. Пойдем, я покажу тебе моих птиц.

Она поднялась и вновь с безмятежностью ребенка взяла меня за руку. Пройдя через сад и виноградник, мы оказались на заросшей лужайке, по краю которой бежал ручей. Из травы то тут, то там выглядывали пеньки – пятнадцать или двадцать, и к каждому, за исключением двух, были привязаны соколы. Удерживающие их должники крепились к стальным кольцам на лапках, чуть выше когтей. Среди насестов петлял ручеек с родниковой водой. Завидев девушку, птицы подняли шум, и Жанна принялась ходить от одного сокола к другому: гладила, на минуту сажала хищников на запястье или наклонялась, чтобы поправить путы.

– Разве они не прекрасны? – спросила она. – Смотри, вот самка сапсана. Мы зовем таких неблагородными, ибо они преследуют жертву. А это – голубой сокол. Среди сокольничих он считается благородным, потому что поднимается над добычей и, сделав несколько кругов, пикирует на нее сверху. Та белая птица – кречет, она с севера и тоже благородная. Здесь дербник, а этот сокол обучен охоте на цаплю.

Я поинтересовался, откуда она знает древний язык соколиной охоты. Жанна не помнила, но думала, что, возможно, ее еще девочкой учил отец.

Она увела меня с поляны и показала птенцов, все еще сидящих в гнезде.

– Мы зовем их niais, – объяснила она. – Branchier – это молодая птица, которая не умеет летать и перепархивает с ветки на ветку. Та, что еще не линяла, называется sors, а mué – это сокол, сменивший оперение в неволе. Поймав дикую птицу после первой линьки, мы зовем ее hagard. Рауль первым делом научил меня, как приручить сокола. Хочешь, расскажу тебе?

Она села на берегу ручья среди птиц. Я опустился у ее ног и приготовился слушать.

– Сначала ты должен его поймать.

– Меня уже поймали, – заметил я.

Она ласково рассмеялась и сказала, что мое dressage[38] будет непростым, ибо я из благородных.

– Но я уже приручен, – возразил я, – в путах и с бубенчиком.

Она вновь засмеялась, придя в восторг:

– Храбрый мой сокол, ты вернешься, если я позову?

– Да, – серьезно ответил я.

С минуту она сидела в молчании.

Затем ее щеки зарделись. Она подняла палец и сказала:

– Послушай! Я хочу говорить о соколиной охоте…

– Как прикажете, графиня Жанна д’Ис.

Она вновь погрузилась в мечты, устремив взор куда-то за летние облака.

– Филипп, – наконец сказала она.

– Жанна, – прошептал я.

– Это все… все, чего я хочу. – Она вздохнула. – Филипп и Жанна.

Возлюбленная протянула мне руку, и я поцеловал ее пальцы.

– Завоюй меня! – сказала она, но на сей раз этого желали душа и тело.

Через некоторое время Жанна продолжила:

– Давай поговорим о соколиной охоте.

– Начинай, – ответил я. – Мы поймали сокола.

Жанна д’Ис, сжимая мою руку в ладонях, рассказала, как бесконечно много терпения требуется, чтобы приучить молодого сокола садиться на запястье, как мало-помалу он привыкает к опутенкам с бубенцами и к chaperon à cornette[39].

– Главное, у птицы должен быть хороший аппетит, – говорила она. – Затем постепенно я уменьшаю количество пищи, которую мы называем pât. После многих ночей au bloc, как в случае с этими птицами, я добиваюсь, чтобы hagard спокойно сидел на запястье. Теперь он готов добывать еду. Я прикрепляю pat к концу ремешка, или leurre, и учу сокола прилетать ко мне, едва я начну вращать вабило над головой. Сначала я бросаю pât при его приближении, и сокол ест с земли, но через некоторое время будет хватать leurre на лету, когда я раскручиваю его или кидаю. После этого легко научить птицу охотиться, главное, не забыть faire courtoisie á l’oiseau, то есть дать ей попробовать добычу.

Ее прервал писк одного из соколов, и она поднялась, чтобы поправить longe, обмотавшийся вокруг bloc, но птица продолжала бить крыльями и кричать.

– В чем дело? – спросила Жанна. – Филипп, посмотри.

Я огляделся, но сперва не увидел ничего, способного вызвать переполох, который меж тем усилился. Теперь все соколы как один кричали и хлопали крыльями. Затем я взглянул на гладкий валун у ручья, откуда только что поднялась девушка. Серая змея медленно ползла по камню – глаза на плоской, треугольной голове блестели будто гагат.

– Couleuvre[40], – прошептала Жанна.

– Она ведь не ядовита? – спросил я.

Жанна указала на черную V на шее змеи:

– Она смертоносна. Это гадюка.

Мы смотрели, как рептилия медленно движется по камню к широкой полосе солнечного света.

Я подался вперед, чтобы получше разглядеть тварь, но Жанна схватила меня за руку, вскрикнув:

– Не надо, Филипп, мне страшно.

– За меня?

– Да, Филипп… я люблю тебя.

Я обнял ее и поцеловал в губы, забыв все слова, кроме:

– Жанна, Жанна, Жанна.

Она трепетала у меня в объятиях. Нечто в траве коснулось моей ноги, но я даже не взглянул вниз. Еще одно прикосновение, и мою лодыжку пронзила острая боль. Я посмотрел в прекрасные глаза Жанны д’Ис, поцеловал ее и изо всех сил оттолкнул. Затем, наклонившись, отшвырнул гадюку и каблуком раздавил ей