– О, – вдруг выдохнула она и посмотрела на меня.

Темные глаза встретились с моими, и мне показалось, что ее терзает гнев или страх.

– Как женщина? – шепотом переспросила она. – Жестоко с вашей стороны говорить так! – Чуть помолчав, будто бы про себя, она повторила вновь: – Жестоко с его стороны говорить так.

Я не знал, как извиниться за свое глупое, хотя и безобидное замечание, но, видя, насколько взволнована моя спутница, понял, что случайно сказал нечто ужасное. На ум мне пришли волчьи ямы и ловушки французского языка, в которые попадаются иностранцы. Пока я решал, что именно следует ответить, с болот донесся шум голосов, и девушка поднялась на ноги.

– Нет, – проговорила она, и тень улыбки промелькнула на бледном лице, – я не приму извинений, месье, но докажу, что вы ошибаетесь, и так отомщу вам. Взгляните, сюда идут Хастур и Рауль.

Силуэты двух мужчин проступили в тумане. У одного на плече был мешок, у второго – обруч, привязанный к плечам ремешками. Незнакомец держал его, будто официант – поднос. По краю сидели три птицы в клобучках, на лапах позвякивали бубенчики. Девушка подошла к слуге и, быстро повернув запястье, возвратила ему сокола. Осторожно двигаясь по кругу, он вскоре занял место среди своих сородичей, вращавших головами и топорщивших перья, пока бубенчики не зазвенели вновь. Первый мужчина шагнул вперед, с низким поклоном взял зайца и бросил его в мешок для дичи.

– Это мои piqueurs[13], – сказала девушка, повернувшись ко мне с королевским изяществом. – Рауль – прекрасный fauconnier[14], и однажды я сделаю его grand veneur[15]. Хастур же просто бесподобен.

Два безмолвных слуги почтительно приветствовали меня.

– Я говорила, месье, что докажу вашу неправоту, – продолжала она. – Дабы я могла отомстить, окажите мне любезность и разделите с нами ужин и кров.

Прежде чем я смог ответить, моя спутница обратилась к сокольничим, и те двинулись по тропинке, петляющей в зарослях. Изящным жестом она поманила меня за собой. Не знаю, сумел ли я выразить всю глубину моей признательности, но, казалось, ей было приятно слушать меня, пока мы шли по влажному от росы вереску.

– Вы не очень утомились? – спросила она.

Рядом с ней я совсем забыл об охватившей меня усталости и признался в этом.

– Вам не кажется, что подобная галантность несколько устарела? – ответила она, но, увидев мое смущение, тихо добавила: – О, мне нравится… нравится все старомодное, так приятно внимать вашим любезным речам.

Пустошь вокруг, казалось, замерла под призрачной пеленой тумана. Беседа ржанок стихла, сверчки и другие маленькие обитатели болот смолкали при нашем появлении и принимались стрекотать вновь, вновь оказываясь вдалеке. Впереди двое высоких сокольничих пробирались сквозь вереск, и слабый перезвон бубенчиков едва достигал наших ушей.

Внезапно великолепный пес выбежал к нам из тумана. Следом показались другие, и вскоре полдюжины собак резвились и прыгали вокруг моей спутницы. Она гладила их изящной рукой в охотничьей рукавице и успокаивала странными словами, которые я встречал в древних французских рукописях.

Птицы на обруче у сокольничего заклекотали и встревожились, вдалеке затрубили в охотничий рог, и мелодия разлилась над пустошью. Псы бросились вперед и исчезли в сумерках, соколы били крыльями и пронзительно кричали на насесте. Девушка, услышав рог, начала напевать. Ее голос, веселый и чистый, звенел в ночном воздухе.

– Chasseur, chasseur, chassez encore,

Quittez Rosette et Jeanneton,

Tonton, tonton, tontaine, tonton,

Ou, pour, rabattre, des l’aurore,

Que les Amours soient de planton,

Tonton, tonton, tontaine, tonton[16].

Пока я слушал дивное пение, серая громада выступила из мглы, и веселый клич рога раздался вновь, долетев сквозь собачий лай и соколиные крики. Факел мерцал над воротами, свет струился в открытые двери. Мы прошли по деревянному мосту, что скрипел и дрожал у нас под ногами, и оказались в маленьком каменном дворе, огражденном со всех сторон. Из дверей показался человек и, склонившись в приветствии, протянул моей спутнице чашу. Она взяла ее, опустила, едва пригубив, обернулась ко мне и тихо произнесла:

– Будьте моим гостем.

В тот же миг один из сокольничих приблизился с новой чашей, но, прежде чем предложить ее мне, отдал девушке, которая отпила из нее. Сокольничий хотел забрать чашу, однако, чуть помедлив, хозяйка сама подала ее мне. Я понял, что удостоился великой чести, но не знал, чего от меня ожидают, и не осушил чашу сразу. Девушка зарделась от гнева. Я понял, что нужно действовать.

– Мадемуазель, – неуверенно начал я, – незнакомец, которого вы спасли от неведомых опасностей, пьет этот кубок за здравие достойнейшей и прекраснейшей госпожи во Франции.

– На все воля Божья, – прошептала она, перекрестившись, пока я пил вино. Затем, ступив на порог, она поманила меня ласковым жестом и, взяв за руку, увела в дом, повторяя снова и снова: – Вы желанный, действительно желанный гость в Château d’Ys[17].

II

Наутро я проснулся от пения рога и, быстро поднявшись со старинной кровати, подошел к окну с портьерами. Солнечный свет сочился сквозь стекла, утопавшие в камне. Звук смолк, едва я выглянул во двор.

Мужчина, видимо, брат сокольничих, встреченных мной прошлой ночью, стоял внизу, окруженный собаками, – изогнутый рог переброшен через плечо, в руке – длинный хлыст. Гончие прыгали перед ним, скуля и лая в предвкушении охоты. Было слышно, как в каменном колодце двора переступают лошади.

– Вперед! – раздалось по-бретонски, зазвенели подковы, и два сокольничих с птицами на запястьях въехали во двор, разогнав собак.

Затем я услышал другой голос, заставивший кровь прихлынуть к сердцу:

– Луи Пирью, гони псов и не жалей ни хлыста, ни шпор. Рауль и Гастон, смотрите, чтобы epervier[18] не оказался niais[19], и если, по-вашему, он покажет себя хорошо, faites courtoisie a l’oisea[20]. Jardiner un oiseau[21], вроде mué[22], что сидит у Хастура на запястье, довольно легко, но тебе, Рауль, придется потрудиться, чтобы натаскать этого hagard[23]. На прошлой неделе он дважды au vif[24] и упускал beccade[25], хотя и приучен к leurre[26]. Птица ведет себя как несмышленый branchier[27]. Paitre un hagard n’est pas si facile[28].

Не грезил ли я? Старый язык соколиной охоты, встречавшийся мне лишь в пожелтевших от времени рукописях – давно забытый средневековый французский, – звучал у меня в ушах, пока собаки захлебывались лаем, а бубенчики на лапках