колпаке.

Гримерная

Клоун обратил к зеркалу напудренное лицо.

– Если бледность красива, – сказал он, – то кто сравнится со мной в моей белой маске?

– Кто сравнится с ним в его белой маске? – спросил я у Смерти, стоявшей рядом.

– Кто сравнится со мной? – ответила Смерть. – Я ведь куда бледнее.

– Ты прекрасна, – вздохнул Клоун, отворачивая от зеркала напудренное лицо.

Проверка любви

– Если действительно любишь, – сказала Любовь, – не медли. Отдай ей драгоценности, что обесчестят ее, а значит, и тебя, полюбившего обесчещенную. Если действительно любишь, – сказала Любовь, – не медли.

Я взял драгоценности и пошел к ней, но она швырнула их наземь и растоптала, рыдая:

– Научи меня ждать… Я люблю тебя.

– Тогда жди, если действительно любишь, – сказала Любовь.

Улица Четырех Ветров

Ferme tes yeux à demi,

Croise tes bras sur ton sein,

Et de ton coeur endormi

Chasse à jamais tout dessein[42].

* * *

Je chante la nature,

Lei étoiles du soir, les larmes du matin,

Les couchers de soleil à l'horizon lointain,

Le ciel qui parle au cour d'existence future![43]

I

Она медлила на пороге, любопытная и настороженная, готовая бежать, если понадобится. Северн отложил палитру и простер руку в приглашающем жесте. Кошка не двигалась, ее желтые глаза остановились на художнике.

– Киса, – сказал он низким, приятным голосом, – входи.

Кончик ее худого хвоста нерешительно дернулся. – Входи, – вновь позвал он.

Видимо, кошку успокоил его тон, ибо она уселась и, все еще сверля его глазами, обернула хвост вокруг изможденного тельца.

Улыбаясь, Северн встал из-за мольберта. Она тихо наблюдала за ним. Когда он подошел ближе и наклонился над ней, кошка не отвела взгляда. Глаза кошки следовали за рукой художника, пока тот не коснулся ее головы. Она резко мяукнула.

Разговаривать с животными было давней привычкой Северна, возможно, потому, что он много лет жил один.

Северн спросил:

– В чем дело, киса?

Она робко заглянула ему в глаза.

– Понимаю, – ласково сказал художник, – ты не должна ждать.

Тихо кружа по комнате, он принялся исполнять обязанности хозяина: вымыл блюдце, налил в него остаток молока из бутылки на подоконнике и, опустившись на колени, раскрошил в ладони булочку.

Кошка встала и медленно приблизилась к еде.

Рукояткой мастихина Северн смешал крошки с молоком и отступил, едва она сунула нос в получившуюся кашицу. Художник безмолвно наблюдал за ней. Время от времени блюдце позвякивало на выложенном плиткой полу, когда кошка тянулась за кусочком, лежащим у самого края. Наконец весь хлеб был съеден, а розовый язычок вылизал блюдце так, что оно заблестело словно полированный мрамор. Затем кошка села и, спокойно повернувшись к Северну спиной, начала умываться.

– Продолжай, – сказал он, чрезвычайно заинтересованно, – тебе это нужно.

Она повела ухом, но не посмотрела на него и не прервала свой туалет. Грязь постепенно исчезала, и художник выяснил, что природа создала кошку белой. Ее шерсть частично вылезла – из-за болезни или превратностей войны, – хвост был костлявым, а хребет выпирал, но какой очаровательной же она оказалась после нескольких минут яростного умывания! Северн подождал, пока она закончит, прежде чем возобновить разговор. Наконец, когда кошка закрыла глаза и сложила передние лапы под грудкой, он ласково начал:

– Киса, расскажи о своих бедах.

Услышав его голос, она заворчала. Северн расценил это как попытку замурлыкать и наклонился, погладив ее по голове. Кошка мяукнула вновь, коротко и дружелюбно, будто задавая вопрос.

Он сказал:

– Конечно, теперь ты выглядишь гораздо лучше и, сменив перышки, станешь прекрасной птичкой.

Польщенная, она поднялась и закружилась у его ног – терлась о них с ласковым мурчанием, на которое Северн любезно и совершенно серьезно отвечал.

– Что привело тебя сюда? – поинтересовался он. – На улицу Четырех Ветров, на пятый этаж, к двери, за которой тебя ждали? Что удержало от бегства, когда я, отвернувшись от холста, посмотрел в твои желтые глаза? Возможно, ты, так же как и я, обитательница Латинского квартала. Почему у тебя на шее розовая подвязка с цветочным узором?

Кошка запрыгнула ему на колени: сидела и мурлыкала, а Северн гладил ее редкую шерстку.

– Прошу прощения, – продолжил он тихо и ласково, в такт ее мурчанию, – если кажусь бестактным, но я все думаю об этой розовой подвязке, столь изящно украшенной и застегнутой серебряной пряжкой. Действительно серебряной: на краешке видно клеймо монетного двора, как предписано законом Французской Республики. Почему эта подвязка сплетена из нитей розового шелка и так изысканно вышита? И что делает подвязка с серебряной пряжкой на твоей худой шее? Надеюсь, я не покажусь нескромным, предположив, что у вас одна хозяйка – возможно, дама в летах, живущая воспоминаниями о блестящей юности, безмерно к тебе привязанная и украсившая тебя частью своего прелестного одеяния. Об этом говорит размер подвязки. Она подходит тебе, хотя твоя шея такая худая. А еще я заметил – я многое замечаю, – что ее можно расширить. Доказательством служат эти обшитые серебром петельки – числом пять. Теперь я вижу, что последняя из них распушилась, будто из-за язычка пряжки. Это же подтверждает изящная округлость петли.

Довольная кошка свернулась клубком. На улице было очень тихо.

Он продолжил шепотом:

– Почему твоя хозяйка украсила тебя вещицей, которая ей постоянно необходима? Ладно, может, не постоянно, но в основном. Как решилась она обвить твое горло лентой из шелка с серебром? Это был минутный каприз, когда ты, еще не утратив своей прежней округлости, шла, напевая, в спальню, чтобы пожелать ей доброго утра? Конечно! Она садилась среди подушек, кудри рассыпались по плечам, едва ты запрыгивала на кровать, мурлыча: «Добрый день, моя госпожа!» Догадаться нетрудно. – Он зевнул, опустив голову на спинку кресла.

Кошка все еще мурчала у него на коленях, выпуская и втягивая коготки.

– Рассказать тебе о ней, киса? Она прекрасна – твоя хозяйка, – сонно прошептал он. – Ее волосы тяжелы как полированное золото. Я бы мог нарисовать ее – не на холсте, ибо для этого потребуются оттенки и цвета, чудесней переливов радуги. Я сумею нарисовать ее, только закрыв глаза, лишь в мечтах смогу отыскать нужные краски. Для ее глаз я возьму лазурь небес, не потревоженных тучами, – небес страны грез. Для губ – розы из дворцов сновидений, а для чела – снега с гор, вздымающихся фантастическими пиками