Вчера мы с Гульваном стояли на окружавших поселение утесах, оглядывая мрачные топи, среди которых я теперь блуждал. Тогда они показались мне плоскими, будто тянущиеся до самого горизонта луга, и хотя я знал, насколько обманчивы расстояния, все же не мог вообразить, что зеленые низины окажутся огромными долинами, полными дрока и вереска, а разбросанные повсюду валуны – громадными гранитными скалами.

– Местечко не для чужаков, – сказал старый Гульван. – Вам лучше взять проводника.

Я уверил его, что не потеряюсь, но теперь, смирившись с тем, что это произошло, сидел и курил, и ветер, долетавший с моря, хлестал меня по лицу. Сколько хватало глаз, вокруг простиралась пустошь, покрытая цветущим дроком и вереском, к небу поднимались гранитные валуны. Куда ни посмотри – ни дерева, ни жилища. Немного отдохнув, я взял ружье и, повернувшись к солнцу спиной, побрел дальше.

Было бесполезно идти за журчащими ручейками, то и дело перебегавшими дорогу. Они не впадали в море, но вели в глубь болот, к заросшим тростником озерцам. Поначалу я следовал их извивам, но они уводили в топь или текли к маленьким тихим прудам, где из зарослей осоки поднимался бекас и улетал прочь, вне себя от страха. Вскоре меня охватила усталость, а ружье, несмотря на двойную подкладку, натерло плечо. Солнце опускалось ниже и ниже, озарив желтый дрок и отражаясь в стоячей воде.

Я шел за своей гигантской тенью – она росла с каждым шагом. Дрок цеплялся за гетры и хрустел под подошвами, осыпая цветами темную землю, папоротник склонялся передо мной, волнуясь как море. Кролики выбегали из кустов вереска и прятались в зарослях орляка, а в осоке слышалось сонное кряканье утки. Однажды через тропинку метнулась лиса, а когда я склонился над быстрым ручьем, чтобы напиться, из камышей, тяжело хлопая крыльями, вылетела цапля. Обернувшись, я посмотрел на солнце. Оно уже коснулось равнины. Решив, что дальше идти бесполезно и придется, по-видимому, провести ночь на болотах, я, обессиленный, опустился на землю. Вечерний свет согревал меня, но ветры с моря дули все сильнее, и холод поднимался от подошв промокших охотничьих сапог. Над головой, будто обрывки белой бумаги, метались чайки, где-то на болоте кричал одинокий кроншнеп. Постепенно солнце село, и зенит заиграл последними красками. Я наблюдал за сменой цветов – от бледно-золотого до розового, пока наконец небо не запылало как тлеющие угли. Вокруг плясала туча мошкары, летучая мышь камнем сорвалась вниз и взлетела вновь в мгновение ока. Внезапно сон оставил меня. Услышав шорох в орляке, я открыл глаза. Большая птица, трепеща, зависла надо мной. С секунду я оставался недвижим, не способный пошевелиться, затем что-то пронеслось мимо моей головы, нырнув в заросли папоротника. Хищник взмыл в небо и, сделав круг, ринулся следом. Я вскочил на ноги, вглядываясь в темную зелень. В вереске шла борьба, но вскоре все стихло. С ружьем на изготовку я шагнул вперед, но опустил его, едва подошел поближе, и застыл в изумлении. Мертвый заяц лежал на земле, а на нем гордо восседал сокол. Одну лапу он вонзил жертве в шею, другой упирался в безжизненный бок. Впрочем, меня удивил не вид птицы над добычей: подобное мне не в новинку. На лапах сокола была привязь, с которой свисал металлический бубенчик. Наградив меня взглядом пронзительных желтых глаз, птица склонилась и вонзила кривой клюв в тело жертвы. В то же мгновение в вереске раздался шелест шагов, и из кустов показалась девушка. Не обращая на меня внимания, она приблизилась к соколу и, протянув ему рукавицу, сняла с зайца. Умелым движением надела на голову птицы клобучок и, держа ее на руке, наклонилась и подняла добычу. Затянув петлю на задних лапах зверька, она подвесила его к поясу и пошла сквозь вереск – обратным путем. Когда она проходила мимо, я приподнял фуражку: хозяйка сокола ответила едва заметным кивком. Я был так потрясен, так восхищен разыгравшейся сценой, что не сразу осознал: эта девушка – мое спасение. Глядя, как она удаляется, я вспомнил, что, если не хочу ночевать на продуваемом ветрами болоте, лучше заговорить немедленно. Услышав мой оклик, она вздрогнула. Я подошел ближе и заметил тень страха в глубине прекрасных глаз, но, услышав смиренную повесть о моих бедах, девушка зарделась и посмотрела на меня с удивлением.

– Определенно, вы пришли не из Керселека! – настаивала она.

В ее нежном голосе не было следов бретонского или любого другого известного мне акцента, и все же некий отзвук, загадочный и неопределенный, казался знакомым, будто мотив старой песни.

Я объяснил, что приехал из Америки, плохо знаю Финистер и охочусь здесь ради удовольствия.

– Американец, – сказала она с той же причудливой музыкальной интонацией, – никогда прежде не встречала я американцев.

Пару мгновений она молчала, затем посмотрела на меня и произнесла:

– Если пойдете ночью, не доберетесь до Керселека даже с проводником.

Это была превосходная новость.

– Но, – начал я, – возможно, вы покажете мне крестьянскую хижину, где можно поужинать и укрыться от ветра.

Сокол на ее запястье взмахнул крыльями и завертел головой. Девушка погладила его лоснящиеся перья и подняла на меня глаза.

– Оглядитесь вокруг, – мягко сказала она, – отыщите край этих болот. Посмотрите на север, на юг, на запад и на восток. Видите что-нибудь, кроме пустоши и папоротника?

– Нет, – признался я.

– Эти болота дики и безлюдны. Войти в них легко, а выйти дано не каждому. Никаких хижин здесь нет.

– Что ж, – сказал я, – если вы укажете мне, в каком направлении лежит Керселек, мой завтрашний путь будет не длиннее сегодняшнего.

Девушка вновь взглянула на меня, почти с жалостью.

– Ах, – сказала она, – на то, чтобы прийти сюда, нужны часы, чтобы вернуться – столетия.

Я изумленно воззрился на нее, но решил, что неправильно понял. Прежде чем удалось ее переспросить, она вытащила из-за пояса свисток и подула в него.

– Присядьте и отдохните, – сказала она, – вы проделали долгий путь и устали.

Подобрав плиссированные юбки, петляя меж кустов дрока, девушка привела меня к возвышающемуся среди папоротников валуну.

– Они скоро прибудут, – пояснила она и села на краешек камня, приглашая последовать ее примеру. Последние отсветы заката поблекли, лишь одинокая звезда мерцала в розовых сумерках. Длинный колеблющийся треугольник гусей проплыл на юг над нашими головами, на болоте перекликались ржанки.

– Она прекрасна, эта пустошь, – тихо сказала хозяйка сокола.

– Прекрасна и коварна, особенно с чужаками, – ответил я.

– Прекрасна и коварна, – мечтательно повторяла она, – прекрасна и коварна.

– Как женщина, – бездумно добавил