— А?!

— Отвезешь икону на Фрунзенскую прямо сейчас.

Гена появился в распахнутых дверях гостиной и задумчивопокачал туда-сюда дубовую створку.

— А как же я вас одного оставлю, да еще в каком-тонеизвестном месте!

— Все будет хорошо.

— Да лучше я завтра утречком поеду и заброшу ее!

— Забрасывать ничего не надо, — монотонным голосом сказалОлег Петрович. — Отвезешь икону прямо сейчас.

— Олег Петрович, у вас охраны никакой нету, а на самом деле…

— На самом деле я больше ничего не хочу слушать.

Гена Березин пожал плечами.

Шеф после разговоров с бывшей женой частенько бывал не вдухе, и тут Гена решительно его не понимал!

Да у него такие крали водились, закачаешься просто! И ещебудут водиться, ибо, как птички небесные, слетаются на его денежки целымистаями и порхают, порхают!.. Уж такие прелести его окружают, уж такие лапушки,вот хоть сегодняшняя! А жена? Что жена? Ну, была одна, так еще будет, не век жеему бобылем маяться! Хотя он. Гена Березин, всех своих жен на такую маету, каку Олега Петровича, променял бы чохом и глазом не моргнул!..

Рассуждая таким образом и тяжко вздыхая от несправедливостижизни, Гена потащился к входной двери обуваться.

Дурное предчувствие вдруг поскреблось где-то в глубине души,но Гена решительно отогнал его. Он не верил в дурные предчувствия.

Кровь еще долго капала с разбитой губы, и было больно, иказалось, что больно от мороза. Он не знал, сколько времени просидел,прислонившись к стене.

Федор промерз до костей, так что зуб не попадал на зуб.Кстати, зубы он проверил, и они оказались целы — он прямо пальцем полез в рот идолго там щупал, трогал и шатал, и ничего вроде не шаталось. Хорош бы он был свыбитыми зубами!

После того как мужик на огромной черной машине его спас, онкое-как подобрал рюкзак и, насколько мог проворно, поковылял за палатку, вкоторой красноносый лоточник торговал сосисками. Федор знал, что, как только тедвое выскочат из подъезда, куда их, словно беспомощных щенят, покидал бравыймужик, ему настанет конец.

Он с ними не сладит.

За палаткой он постоял, покачиваясь и держась рукой застену. Все как-то странно мутилось перед глазами, голова кружилась, и грязныйутоптанный снег то и дело грозил уйти из-под ног. Так с ним было толькооднажды, когда на студенческой вечеринке он старательно запивал водку пивом —они там все запивали водку пивом, — а наутро мучились головами, животами ивсеми остальными мучениями, которые бог придумал в наказание таким дуракам, какФедор Башилов. Он отходил болезненно, долго, хуже всех. Геройствовали они вобщежитии у девчонок, и, собственно, все дело затевалось только ради них. Парниготовились к этому визиту, мужественными голосами сообщали друг другу, чтосегодня будет «грандиозный трах» и они все вволю «накидают пистонов». Должнобыть, оттого, что все будущие фантастические любовники отчаянно трусили, потелии стыдились, то и напились в два счета, и вожделенный «грандиозный трах»окончился полным провалом, позором и изгнанием их из общежития.

Федор тогда дошел до троллейбусной остановки, сел на лавочку,свесил голову, прикрыл мученические глаза и даже заскулил тихонько.

— Плохо тебе, братан? — спросил какой-то веселый мужик,присевший рядом. — Правил, что ль, не знаешь?

— Знаю, — через вязкую мерзость во рту выдавил Федор.

— А знаешь, так поди похмелись, салага!

Но при одной мысли о запахе спиртного Федора чуть не вырвалопрямо на колени участливому весельчаку. Его качнуло, и мужик отскочилбрезгливо.

— Да пошел ты!.. Я-то думал, ты человек, а ты, как эти,обдолбанный, видать!..

С тех пор Федор никогда так не надирался, и нынешнее егосостояние больше всего напоминало то, давнее.

С трудом нагнувшись, он зачерпнул в ладонь грязного снега,кое-как сдул с него черноту и копоть и вытер лицо. Снег впитал в себя кровь.Федор посмотрел на кровавый комок в своей ладони, размахнулся и влепил его встену.

— Ты бы, парень, отвалил отсюда, — посоветовал красноносыйиз своего башлыка. — Гляди, сейчас наряд поедет, заберут.

Федор кивнул.

Мокрое лицо стянуло ледяной коркой, и он нашарил в карманеносовой платок. Платки в карманы ему всегда совала мать, и этот, чистый исвежий, был как будто приветом от нее, из той жизни, которой у него уже никогдане будет.

Кончилась.

Теперь он станет, как загнанный зверь, скрываться от ментови бандитов, и хуже всего — самое ужасное! — то, что он даже предположить немог, чем обернется его долгожданная свобода!

Ему ничего не светит, только смерть или тюрьма. А если он ненайдет выход из положения, они убьют Светку и… его мать. Мать, которая положилаему в карман носовой платочек, которую он почти не любил — не мог простить, чтоиз-за нее ушел отец!

Федор застонал тихонько.

— Слышь, парень!.. Ты смотри!

— Я смотрю, — хрипло пробормотал Федор.

Она просила отвезти ее в Париж, и он уже почти забыл товремя, когда они мечтали об этом самом Париже вдвоем, и тогда ему казалось, чтоон сделает для нее все, горы свернет, луну с неба достанет, и что еще тампринято делать, такое же нелепое и бессмысленное?!

Платок в кровавых пятнах жег ему руку, и Федор бросил его наснег.

Даже самому себе он боялся признаться, что с ним случиласькатастрофа. Хуже его положения ничего не может быть. Наверное, самый последнийпалестинский нищий, который просыпается в лохмотьях на обочине и достает изкотомки последнюю корку хлеба, чувствует себя в большей безопасности, чем он,Федор Башилов.

Потому что свободен. Потому что никому не нужен, какнеуловимый Джо из детского анекдота.

Федор пошевелил плечами под курткой из «искусственногокролика», руками подвигал, и вроде бы все двигалось и шевелилось, значит,ничего не сломано.

Впрочем, зачем ему руки и ноги, когда жизнь все равнокончилась, и ладно бы только его! Себя ему было совсем не жаль, ну вотнисколько! Мать жаль, и Светку тоже.

И отец ничем ему не помог, выгнал, и той красавице, котораяназывала его «папулей», «папочка» сказал, что он, Федор, — курьер! Утром ещебыла надежда, что все как-то устроится, образуется, и сейчас, стоя под стенойжелтого дома на ревущем Садовом кольце, Федор отчетливо понял, что большенадежды нет. Она умерла.

Впрочем, если исходить из того, что надежда умираетпоследней, Федор должен был умереть раньше ее.

Но он жив.