— Вот именно…

Он в темноте, как слепец, провел ладонью по моему лицу.

— Значит, отказываемся. Да?

— Да.

— Решено?

— Решено.

— Ну и молодец. Спи…

Не продремав ни минуты, утром я набрала номер департамента Кадровойполитики Синдиката.

— Я все взвесила… — сказала я. — Благодарю за предложение,весьма заманчивое и лестное… Надеюсь, вы правильно меня поймете… Видите ли, родмоих занятий вряд ли совместим с обязанностями…

— Не понял! — отрывисто буркнули в трубке. —Род моих занятий любит ясность. Ты согласна или нет?

Я оглянулась на мужа. Он стоял, сцепив обе руки замком,показывая мне молча: «Будь тверже!»

Я отвернулась. В окне виднелся краешек сосновой рощи насоседнем холме, с двумя кибитками пастухов-бедуинов, вдали — гора Скопус сбашней университета, соседняя арабская деревня, торопливо заставленнаякоробками недостроенных домов… И надо всем — пустынное небо с прочеркомшатуна-коршуна…

Все то, на что я смотрю уже десять лет… Десять лет…

— У меня ни минуты нет на твои «пуцы-муцы»! Сейчасответь — согласна ты или нет?

— Согласна, — сказала я.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

За неделю до отъезда, посреди растерянной суеты сборов,бессмысленных покупок, беспомощной беготни и ежедневного подписываниянеисчислимых и нечитаемых мною бумаг в Долине Призраков, (так что я б уже и неудивилась появлению призраков в моем, помутневшем от жары и напряжения,сознании), — нам удалось вырваться в Хоф-Дор, тем самым хоть на два дняоборвав затяжную истерику четырнадцатилетней дочери, не желавшей уезжать «ни вкакую вашу дурацкую Россию».

Мы любили этот изрезанный кружевными петлями берегСредиземного моря между Хайфой и Зихрон-Яаковом; под высоким горбом ракушечногомыса — неглубокую бухту, на дне которой в ясную погоду видны ноздреватыебазальтовые плиты — развалины затонувшего финикийского города; любили круглыебелые домики-«иглу» на травяных лужайках между неохватных старых пальм;неказистый, окруженный частоколом деревянных кольев, воткнутых в песок,«Бургер-ранч», с колченогими скамейками и столами, — весь этот пляжный райв двух босых шагах от моря с его самозабвенной, переменчивой, неугомонной игройсинего с бирюзовым…

И все два дня плавали до изнеможения, до одури, безуспешнопытаясь смыть с души тягостную двойную тревогу — в ожидании «нашей» России и вожидании нашей здешней неминуемой войны, которая уже набухала, уже сочиласьгноем из всех старых ран и запущенных нарывов…

Дочь оплакивала свою жизнь.

— Вы — эгоисты!! — кричала она нам: — Через тригода я буду старая, понимаете?! — старая, и всем здесь чужая!

Вечером она бродила в длинной юбке по воде, путаясь босыминогами в тяжелом подоле, и до поздней ночи сидела с несчастной прямой спиной нагорбу ракушечного мыса, глядела в море и тосковала впрок…

Из влажной глубины ночи с ропотом рождалась волна, быстроперебирая валкий гребень лохматыми лапами белой пены, дружной шеренгой катиласьк нам, но выдыхалась, таяла, и к мысу доплывала тончайшей кружевной шалью,фосфоресцирующей в латунном свете луны… А за ней, рыча, уже бежала другаяшеренга дружных болонок из пены, и бесконечный их бег сминал любую надежду,любую робкую надежду на отмену неотвратимого…

…Наутро мы уезжали.

В последний раз сбегали искупаться «на минутку», и часаполтора никак не могли расстаться с морем. Наконец я повернула и поплыла кберегу в кипящей солнечными иглами воде, и с каждым моим подъемом на гребеньволны медленно приближалась огромная пальма на берегу, взмывая в небо иопускаясь, взмывая и опускаясь…

Я плыла над черными базальтовыми плитами, над развалинамифиникийского города, бытовавшего под этим небом и упокоенного на песчаном дне втакой дали времен, о которой могли рассказать — и неустанно рассказывали —только эти волны; я плыла, пока не нащупала ногами дна, встала и побрела, отираяладонями мокрое лицо…

Мои на берегу размахивали руками, указывая куда-то вверх…

Я закинула голову: два дельтаплана, покачиваясь, парили вдымной голубизне навстречу друг другу: белый, с оранжевыми полосами, и желтый,с зелеными. Казалось, они играли в какую-то игру, переговаривались, кивали другдругу, подшучивали… Их темно-зеленые тени скакали по мелким волнам. Водаподсыхала на моем лице долгими жгучими каплями.

Боже, думала я, что я наделала! Что я наделала…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не знаю, как это получилось, но квартиру мы сняли, минуяпроверку Шаи. Возможно, в то время он находился в отпуске. Многие мои коллегижаловались, что Шая, со своей маниакально-служебной подозрительностью, непозволил снять прекрасные квартиры в центре Москвы. Он являлся, грозный инеподкупный, залезал на чердаки, спускался в подвалы, вынюхивал лестницы,высматривал в бинокль соседние здания, вымерял шагами двор, ложился на асфальт,фонариком высвечивая днища машин… И выносил свой вердикт.

— Нет, — говорил он сурово. — Эта квартираопасна. Если поставить на крышу той школы напротив пулемет, то можно уже читать«Шма, Исраэль!».

Или:

— Нет, из этого лифта отлично простреливается всяплощадка. Если внутри укрывается террорист, а ты выходишь из квартиры, можешьзаранее читать «Шма, Исраэль!».

Словом, поиски квартиры для нового синдика длились неделями,месяцами, выматывали душу, озлобляли маклеров…

Мы как-то проскочили. Более того: сняли первую попавшуюсяквартиру. Буквально — первую, в которую завез нас маклер Владик. Она мнепонравилась сразу: небольшая, полупустая, свежеотремонтированная, в одном изстарых пятиэтажных домов Замоскворечья, в Спасоналивковском переулке. За одноэто название я готова была выложить все положенные нам на квартиру деньги.

— Мне нравится, — сказала я. — Берем.

Маклер Владик изумился.

— Как?! Прямо вот так, сейчас и эту? Но я приготовилвам на сегодня еще семь вариантов. Не хотите посмотреть?

— А чего там смотреть? — просто я хорошо помниласвою «хрущобу» на Бутырском хуторе. — От такого добра-то…

Ну и въехали на другой день со своими двумя чемоданами.

Гибрид Петроколумб (Клумбопетр), корсар среднерусскойвозвышенности, — литая гигантская клумба, сувенир высотой с Эйфелеву башню— плыл над Замоскворечьем под чугунными трусами, изображающими свернутыепаруса. В руке он сжимал золотой вердикт, врученный Петру испанской королевой искульптором Церетели. Вместе с разноцветными фасадами старо-новых особняков подуге набережной, с прыскающими посреди канала фонтанами, сострашновато-сладеньким, — работы Шемякина, — комплексомфигур-аллегорий всех пороков человеческих в сквере на Болотной… все это вместе,по моему ощущению, — убедительно пошлое, — являло какую-то инуюМоскву, совсем не ту, что мы покинули когда-то: притягательный город-монстр,могучий цветастый китч, бьющий наповал заезжую публику золотыми кеглями куполовна свеженьких церквах.