переменилось — не в лучшую сторону, и с каждым месяцем становилось всё хуже. Немало способствовало тому одно крайне неприятное для Блодвен обстоятельство, по сути, сводящее на нет смысл заключённого отцом союза.

Мачеха страшилась мужниного гнева, грозящего — кто знает? монастырским постригом, ссылкой, позорным возвращением к отцу. Страх, как то случается у подобных ей натур, выливался в гнев, который она обращала на слуг и на меня — единственного ребёнка ард-риага.

Возможно, из-за её отношения, мачеха никогда не казалась мне красивой — столь холодно было её лицо, но те, кто знал матушку, говорили, что вторая жена ард-риага почти столь же красива, как Гвинейра. Замечание это, это роковое "почти" приводили мачеху в бешенство. Так как матушка была давно неуязвима для ненависти, вся она изливалась на меня.

Блодвен по-прежнему радовала отцов взор холодной своей красотой, да тешила гордость тем, что принадлежит ему. Чрево её оставалось бесплодным.

Причину её ненависти ко мне несложно объяснить. Я являла собою самое зримое доказательство тому, что бесплоден не ард-риаг. Рождение здоровых сыновей сделало бы меня слишком незначительной фигурой, чтобы обо мне следовало беспокоиться, но я оставалась единственным ребёнком, — кто знает, не навсегда ли? И, наконец, всё возрастающее сходство между мной и матушкой, сходство, которое отмечали уже все, кому случалось хоть раз увидеть нас обеих, не могло радовать Блодвен, узревшей в том очередное оскорбление её гордости.

Мачеха упражнялась в остроумии, изыскивая всё новые способы огорчить или унизить падчерицу. К тому времени, как нападки её сделались невыносимы, я уже жила в заточении, не имея права перемещаться по замку, тем паче за его пределами, без дозволения отца. Надо ли говорить, что я имела на то мало желания. Мои покои оставались единственным местом, где я была ограждена от мстительной изобретательности Блодвен. Её же устраивало моё заключение; не видя меня, можно было думать, что никакой дочери ард-риага и вовсе нет. ***

Почти лишённая общения (не считать же за таковое вызывающие тревогу посещения отца), я окунулась в мир книг и историй Нимуэ, верившей не в единого Бога, но в десятки прекрасных богов и богинь, на мой взгляд, до странности похожих на людей присущими людскому роду чертами. Они так же сражались, интриговали, заключали и разрывали союзы, любили и страдали от ревности; мучимые скукой долгого существования, они развлекались, вмешиваясь свысока в дела смертных, стравливая, как псов. Бывало и так, что скоротечная земная красота привлекала их, и какие-нибудь из земных мужчин и женщин становились любовниками диких богов.

Мир Нимуэ населяло множество духов, едва ли не у каждого дерева и ручья был свой хранитель. Они являлись в облике мужчин и женщин нечеловеческой красоты или волшебных созданий; движимые прихотью, они могли наградить случайного путника чудесным даром… Но чаще встреча с ними оборачивалась несчастьем: помутившимся рассудком, похищенным сердцем, отнятой жизнью.

Я, верно, умерла б со скуки, если бы не эти истории — когда страшные, когда смешные, когда грустные, но всегда с ощущением причастности к тайне, тайне самой земли и тех, кто жил на ней задолго до появления суетливого людского племени.

Могла ли я, почти ребёнок, предполагать тогда, уносясь душою в самых смелых мечтаниях о дальних странствиях, чудесных превращениях, роковых столкновениях, что и моя история окажется на диво схожей, что и мне предстоит встреча, знаменующая пробуждение ото сна, которым я спала всю жизнь, для жизни иной, где кровь горяча, ала и пахнет железом и страхом, а чувства разят лезвиями, причиняя когда боль, схожую с наслаждением, а когда наслаждение, подобное боли?

3

Не ведаю, что натолкнуло отца на мысль, будто бы мне угрожает опасность. Жизнь наша никогда не была спокойной и не переменялась в ту пору ни в лучшую, ни в худшую сторону. Многочисленные риаги по-прежнему бунтовали в открытую или втихомолку плели заговоры, как и всегда, совершались подкупы, нанимались соглядатаи и убийцы взамен раскрытым и схваченным. Вращалось чудовищное колесо власти, время от времени переламывая хребет тем, чья удача уступала их амбициям. Я не любила думать об этом, не хотела слышать скрип колеса и хруст костей, что раздавался столь близко, что казался оглушительным.

Словом, внезапный страх отца озадачивал. Хоть опасения его и казались беспочвенными, я рассудила, что ард-риаг в любом случае знает больше моего, но страх перед неясной опасностью всё не являлся. Скорей раздразнило обленившиеся нервы шальное ожидание — тогда моё умение бояться оставалось далеко от совершенства. Нетрудно представить, сколь весела и богата на переживания и забавы была тогдашняя моя жизнь, коль скоро угроза ей представлялась будоражащим кровь приключением.

Блодвен тотчас решила, будто жизнь моя прибавила в цене. Это льстило невеликому моему тщеславию.

Немало отцовых грехов могли перечесть его враги и ещё больше — друзья. Одного не отнять — он не был скуп, мой отец. И за охрану дочери назначил баснословную сумму.

На медовое сияние золота слетелись пройдохи всех мастей. Охотники до лёгкой наживы отправлялись восвояси; вопли некоторых, особо ретивых, некоторое время раздавались с конюшни, где их вознаграждали десятком-другим плетей за беспокойство и дорожные издержки. Ни отец, ни его люди не были остолопами, неспособными отличить ст`оящего бойца от обманщика.

Последняя мера способствовала тому, что поток проходимцев оскудел, а вскоре иссяк вовсе, и в ворота замка отныне стучали лишь те, которые и в самом деле чего-то стоили в смысле воинского умения и опыта телохранителя. Таких не вышвыривали с позором, а предлагали показать, на что они способны.

В те дни замок был обеспечен зрелищами на года вперёд. Слуги с трудом вспоминали об обязанностях, и возле каждой годной для подсматривания щели выстраивались очереди зевак.

Нимуэ, приходя ко мне вечерами, рассказывала о тех, что и впрямь были хороши. Который поднимал на плечах молодого бычка, который завязывал кренделями стальные прутья (на что кузнец Хедин после забористо бранился)… который столь ловко метал ножи, точно весь окутывался стальной цепью…

В восторге я хлопала в ладоши; нянюшка только кривилась, отчего сухонькое личико сморщивалось, становясь величиной с кулачок. У неё имелось одно определение всем этим упражнениям в скорости и силе.

— Фиглярство, — повторяла она, всем своим видом выражая презрительное возмущение, и даже спицы в её руках стучали как-то иначе, будто поддакивали хозяйке. — Где это видано, чтоб мужчина по свисту выделывал всякие коленца, будто он конь на ярмарке, если, конечно, в жилах его течёт кровь, а не та мутная водица, что в нынешних бездельниках? Да разве ж это настоящие мужчины?

— Но