Откинув пропылённую ткань, я нащупала выемку и потянула на себя, молясь, чтоб старый механизм не выдал скрипом или скрежетом.

Безымянные мастера знали своё дело, и устройство работало исправно, но даже вещи стареют и умирают. Раздался негромкий звук, с каким составные части механизма тёрлись друг о друга.

Посапывание Нимуэ смолкло, слышно было, как старушка заворочалась в своей постели. Сделалось зябко уже не от холода, а от того мерзкого чувства унижения и стыда, что неминуемо довелось бы испытать, застань меня няня за моим занятием.

Но страх мой оказался напрасен. Нимуэ сварливым тоном пробормотала что-то, вздохнула и вскоре задышала громко, с присвистом.

Как могла, я успокоила сердце — что получилось довольно скверно, и, одолеваемая дурными предчувствиями, пробралась в каменный мешок, затхлый и тесный, как чулан, презирая себя за низкий поступок.

Я знала: на стене с обратной стороны повешено тканое изображение молодой красивой женщины, прямо и даже несколько надменно смотрящей с холста, заговорщически прижимая палец к губам. С правой стороны к ней склонялся почтенный старец в богатых одеждах, и, глядя на гобелен, я сомневалась, что дама слышит, о чём он ей толкует, потому как с левой стороны мастер-ткач поместил пригожего юношу-менестреля, украдкой пожимающего протянутую ему белую ручку. Содержание сцены трактовалось весьма недвусмысленно, и богобоязненная мачеха, полагаю, пожелала бы собственноручно изорвать "мерзость" на клочки и проследить, как те сгорят, чтоб не осталось и пепла.

В каморке было черно, выделялись лишь два тусклых пятна, как два булавочных укола, пропуская в чулан по нити блёкло-серого света, — отверстия на месте зрачков гобеленовой дамы. К тому времени я вконец продрогла в одной рубашке, но кровь прилила к щекам — таков был стыд, когда я приникла лицом ко льду стены, вглядываясь в спальню Джерарда из глаз безымянной обманщицы.

Смешно было на что-то надеяться — в самом деле, не разговаривал же Джерард, забавы ради, сам с собою разными голосами? Но одно дело предполагать, пусть даже призывая разум в судьи, а иное — увидеть всё своими глазами.

Спальню Джерарда окутывал серебристый полумрак — тучи разошлись, а ночь выдалась звёздная. После черноты собственных покоев и потайной каморки скромное полуночное сияние едва ли не ослепляло. Оттого я различала участников сцены и всё происходящее между ними отчётливо, даже более, чем хотелось бы.

Джерард стоял как раз напротив меня и, разумеется, был не один. Незнакомые мне женщины водили вокруг него завораживающий хоровод, неприметно сужая пространство, и замороченный, опутанный взгляд исподволь терялся в искусно выплетенном кружеве движений. Текучие, как вода, они ни на миг не задерживались на одном месте, оттого и не сразу удалось их сосчитать.

Числом их было семь. И никогда прежде не доводилось мне видеть никого прекрасней.

Колыхались в причудливом танце под неслышимую музыку края их одеяний, и цвета их были ярки, словно светились в темноте. Летели следом концы распущенных или заплетённых в мелкие косицы волос, длиною до пят. И, затмевая звёздный свет, мерцали их глаза, зелёные, зелёные, точно болотные огни.

— Отчего смотришь так хмуро? Будто бы даже и не рад нам…

За дивной мелодией голоса не вдруг было разобрать слова человечьей речи, такой грубой для чаровницы, чьи волосы украшала сетка из тончайших серебряных нитей. Там, где нити перекрещивались, мерцали бриллианты чистейшей воды.

— Разве? Я помню совершённое добро, Зимняя Ночь.

— И по-прежнему играешь словами, Осенний Лис.

Женщина вроде бы шутливо погрозила пальцем, но и в жесте этом, и в смехе её, похожем на звон льдинок, чудилась неявная пока, подспудная угроза.

— Теперь, когда мы возродили старую дружбу со здешними сёстрами и братьями, мы сможем навещать тебя чаще. Разве это не прекрасно? — пропела, прильнув к плечу Джерарда, другая, в наряде из мшисто-зелёного бархата — подобный, верно, не сшила б ни одна известная мне мастерица.

— Прекрасно, — эхом откликнулся Джерард.

— И мы никогда не расстанемся с тобою, — продолжила третья, чьи рыжие кудри венчала причудливо изогнутая диадема из рубинов, крупных и круглых, как ягоды.

— Где бы ты ни был, — подхватила четвёртая.

— Как бы далеко ты ни ушёл, — улыбнулась пятая.

— Ведь ты — наш, — засмеялась шестая.

— До самой твоей смерти, — промолвила седьмая. — И после неё.

— Или ты забыл, в чём клялся нам? — спросила первая, та, что названа была Зимней Ночью.

— Не забыл, как не забыли и вы. И нет нужды в напоминаниях.

А меня в моём убежище сотрясала дрожь, и я не знала, чего в ней было больше — холода или страха.

Я хотела уйти. В самом деле. Нет, даже не уйти — убежать, без оглядки, со слепыми от страха глазами, ссаживая ладони об углы… а после — отогреваться под меховым одеялом, вслушиваться в мирное дыхание нянюшки и убеждать себя, что, как в детстве, ходила во сне, что всё придумала, что всё, виденное мной — неправда…

Неправда.

Я хотела уйти. Но не смогла. Сила или слабость удержали меня? Не знаю.

Женщина в платье из серебряной парчи провела кончиками пальцев по лицу Джерарда. От виска — по щеке, губам… ниже. Задержала ладонь на груди в распахнутом вороте рубахи… и с кошачьим шипением отдёрнула пальцы, словно обожглась.

— Я слышу твоё сердце. Прежде оно билось иначе.

— В водах своего источника я видела девушку, чья жизнь подарена тебе, — промолвила та, что облачена в зелёный бархат, и вкрадчиво спросила: — Не в ней ли причина?

— Нет! Она… всего лишь ребёнок.

— Возможно, — кивнула Зимняя Ночь. — Но этот ребёнок засматривается на то, что ей не принадлежит… и вовсе не предназначено. Ты — только наш. Ты обещал.

— И не отрицаю, — сказал наёмник, опустив голову.

— Ты — наш, — ласково прошептала женщина, перебирая упавшие на его лицо пряди. — Ты — только наш…

Она обвила его шею гибкими руками в широких узорчатых рукавах и прильнула к губам в поцелуе, жадном, точно душу выпить хотела.

Джерард отшатнулся, оттолкнув её.

Нечеловечески изогнувшись у самого пола, женщина удержалась на ногах и плавно распрямилась. Облизнула губы и рассмеялась, словно бы хорошей шутке.

Со взметнувшихся складок подола слетела и закружилась серебряная пыльца. Запахло снегом.

Я отчётливо видела Джерарда, освещённого лунным светом — призрачным и жутким, и не узнавала в том инфернальном существе, точно воплотившемся из сказок Нимуэ. И взгляд его — тёмный, загнанный — был взглядом безумца. С пару мгновений он промедлил, и в неподвижности его таилось больше движения, чем в самом порывистом жесте; то была борьба, но борьба неявная, с противником, не состоящим из