Между тем молодые командиры, чья внешность навела двухджентльменов из пролога, которые, очевидно, больше и не появятся в пространстверомана, на столь серьезные размышления, все еще продолжали беседовать уподъезда аптеки Феррейна.

Комбриг Никита Градов и комполка Вадим Вуйнович былировесниками и к моменту начала повествования достигли двадцати пяти лет, имеяза плечами несметное число диких побоищ Гражданской войны, то есть они были потогдашним меркам вполне зрелыми мужчинами.

Градов служил в штабе командующего Западным военным округомкомандарма Тухачевского, Вуйнович занимал должность «состоящего для особоважных поручений при Реввоенсовете», то есть был одним из главных адъютантовнаркомвоенмора Фрунзе. Друзья не виделись несколько месяцев. Градов, коренноймосквич, по долгу службы обитал в Минске, тогда как уралец Вуйнович посленазначения в Реввоенсовет заделался настоящим столичным жителем. Этапревратность судьбы немало его забавляла и давала повод посмеяться над Никитой.Прогуливаясь с другом по Москве, он подмечал театральные афиши и как бымимоходом заводил разговор о премьерах, а потом как бы спохватывался: «Ах да, увас в Минске об этом еще не слышали, эх, провинция...» – и далее в этом духе,словом, вполне добродушный и даже любовный эпатаж.

Впрочем, о театрах эти молодые люди в буденновках говорилимало: разговор их то и дело уходил к более серьезным темам; это были серьезныемолодые люди в чинах, каких в старой армии нельзя было достичь, не преодолевсорокалетнего рубежа.

Никита прибыл в Москву вместе со своим главкомом для участияв совещании по проведению военной реформы. Совещание предполагалось в Кремле, вобстановке секретности, ибо в нем должен был принять участие чуть ли не полныйсостав Политбюро РКП(б). Секретностью уже тогда все они были одержимы. «Партияпо привычке продолжает работать в подполье», – повторяли в Москве шуткуглавного большевистского остряка Карла Радека. Дело несколько осложнялось тем,что шеф комполка Вуйновича, председатель Революционного Военного Совета,народный комиссар по военным и морским делам Михаил Васильевич Фрунзе вот ужеболее двух недель находился в больнице с обострением язвы двенадцатиперстнойкишки. ЦК, по-братски заботясь о здоровье любимца всех трудящихся, легендарногокомандарма, сокрушителя Колчака и Врангеля, предлагал провести совещание в егоотсутствие и поручить доклад первому заместителю председателя РВС Уншлихту,однако Фрунзе категорически настаивал на своем участии, да и вообще нанесерьезности своего недуга. Это и было главной темой разговора между двумямолодыми командирами у порога аптеки Феррейна, где они поджидали Веронику, женукомбрига Градова.

– Нарком просто бесится, когда ему говорят об этой проклятойязве, – сказал Вуйнович, широкоплечий человек южнославянского типа, сщедрой растительностью в виде черных бровей и усов, не обделенный и яркостьюглаз. Выросший в заводском городке на Урале, он прошел со своим эскадроном доюжного берега Крыма и тут, среди скал, пенистых волн, кипарисов ивиноградников, понял, где лежит его истинная родина.

Романтического соблазна ради мы должны были бы сделатьНикиту Градова противоположностью его друга, то есть отнести его к севернымширотам, к некоей русской готике, если таковая когда-либо существовала вприроде, и мы были бы рады это сделать, чтобы добавить в скифско-македонскийколорит еще и варяжскую струю, однако справедливости ради мы преодолеваемсоблазн и не можем не указать на то, что и Никита, хотя бы наполовину,соотносился со средиземноморской «колыбелью человечества»: его мать, МэриВахтанговна, была из грузинского рода Гудиашвили. Впрочем, в наружности его небыло ничего грузинского, если не считать некоторой рыжеватости и носатости, чтоможно с равным успехом отнести и к славянам, и к варягам, и по крайней мере сне меньшим успехом к не вовлеченным еще в мировую революцию ирландцам.

– Послушай, Вадя, а что говорят врачи? – спросилНикита. Вуйнович усмехнулся:

– Врачи говорят об этом меньше, чем члены Политбюро.Последняя консультация в Солдатёнковской больнице пришла к заключению, чтоможно обойтись медикаментами и диетой, однако вожди настаивают на операции. Тызнаешь Михаила Васильевича, он на пулеметы пойдет – не моргнет, но от ножахирурга приходит в полное уныние.

Никита отогнул полу своей длинной шинели и достал из карманаярко-синих галифе луковицу золотых часов, награду командования после завершениямартовской кронштадтской операции 1921 года. Вероника пропадает в дебрях аптекиуже сорок минут.

– Знаешь, – проговорил он, все еще глядя на дорогую,тяжеленькую великолепную вещь, лежащую на ладони, – мне иногда кажется,что далеко не всем вождям нравятся слишком бодрые командармы.

Вуйнович затянулся длинной папиросой «Севеpная Пальмиpа»,потом отшвырнул ее в сторону.

– Особенно усердствует Сталин, – резко заговорилон. – Партия, видите ли, не может себе позволить болезни командармаФрунзе. Может быть, Ильич был не прав, а, Никита? Может быть, «этот повар» несобирается готовить «слишком острые блюда»? Или как раз наоборот, собирается, апотому так свирепо настроен против диеты и за нож?!

Градов положил руку на плечо разволновавшегося друга –«спокойно, спокойно», – выразительно посмотрел по сторонам...

В этот момент из аптеки наконец выпорхнула Вероника,красотка в котиковой шубке, сигналящая вспышками голубых глаз, будтоприближающаяся яхта низвергнутого монарха. Пошутила очень некстати:

– Товарищи командиры, что за лица? Готовится военныйпереворот?

Вуйнович взял у нее из рук довольно тяжелую сумку – чем этоможно обзавестись в аптеке таким увесистым? – и они пошли по Театральномупроезду, вниз, мимо памятника Первопечатнику в сторону «Метрополя».

Всякий раз, когда Вуйнович видел жену своего друга, он делалусилие, чтобы избавиться от мгновенных и сильных эротических импульсов. Едвалишь она появлялась, все превращалось в притворство. Правдивыми его отношения сэтой женщиной могли быть только в постели или даже... Холодея от стыда и тоски,он осознавал, что готов был сделать с Вероникой примерно то, что однажды сделалс одной барынькой в захваченном эшелоне белых, то есть повернуть ее спиной к себе,толкнуть, согнуть, задрать все вверх. Больше того, именно эта конфигурациявспыхивала перед ним всякий раз, когда он видел Веронику.

Хамские импульсы, бичевал он себя, гнусное наследиеГражданской войны, позор для образованного командира регулярной армии краснойдержавы. Никита – мой друг, и Вероника – мой друг, и я... их замечательныйдруг-притвора.

Возле «Метрополя» расстались. У Вуйновича в этом зданиипрямо под врубелевской мозаикой «Принцесса Грёза» была холостяцкая комната.Градовы поспешили на трамвай, им предстоял долгий путь с тремя пересадками доСеребряного Бора.