Почему она не была твердой и непреклонной и позволила материнавязать ей эту шляпу?! Вот никогда ей не удается быть твердой и непреклонной,как она ни старается, а потом из-за своей мягкотелости она попадает во всякогорода переделки!

Тут ей показалось, что вместе со шляпой с середины прудаподтянулось к мосткам что-то еще — там колыхалось нечто большое и…малопонятное.

Марина посмотрела. Действительно, что-то есть.

Она даже с сожалением оглянулась на свою палку, но орудоватьею снова не решилась, уверенная, что на этот раз палка непременно утащит ее втемную воду.

Держа шляпу на отлете, в вытянутой руке, Марина опятьприсела на корточки, зажав коленями юбку а-ля «рюсс пейзан», вытянула шею ипосмотрела в заросшую коричневой травой глубину.

Что-то такое там было, довольно большое.

Солнце мешало ей смотреть, и она приставила ладонь козырькомко лбу. Блики остались по ту сторону козырька, а по эту оказалось как будтокруглое темное окошко.

Из этого окошка, из-под темной воды прямо ей в лицо смотрелчеловек. Она видела только лицо — белое и волосы — темные.

Она даже не поняла, что он мертвый, только удивилась, зачемон забрался в лягушачий пруд, да еще лежит в глубине с открытыми глазами!

Волосы неторопливо колыхались вокруг головы вместе с травой,которая тоже колыхалась, наплывали на лицо, и тут Марина поняла, что это труп.

Там, в глубине, почти под мостками, лежит мертвоечеловеческое тело.

Она подалась назад, стиснула в кулаке шляпу. В груди и еще,кажется, в животе стало холодно, как будто она наглоталась снегу.

— Тише, — зачем-то сказала она себе и швырнула шляпу намостки. Оперлась обеими руками о доски и снова заглянула в пруд.

Он был там, внизу.

Снег залепил горло.

Марина оглянулась и позвала громко, очень громко:

— Молодой человек!

В кустах завозились, потом притихли.

— Вы… меня?

— Здесь труп, — так же громко и отчетливо выговорила Марина.— Вам, наверное, лучше сходить за помощью.

Опять возня, а потом отчетливое хихиканье.

— Тру-уп? — игриво переспросили из кустов. — Лягушки иликарася?

Снег в горле быстро превращался в лед. Она не разрешала себесмотреть, боялась, что упадет в обморок, или забьется в истерике, или сделаетеще что-нибудь неприлично-дамское, но почему-то очень тянуло посмотреть.Перебирая руками, она заставила себя отодвинуться от края мостков, отвернуться,потому что ее пугало это желание, и тут со стороны кустов подошел весельчак,решившись все-таки глянуть на полоумную тетку — Марину — и на то, что ей тамтакое померещилось.

Следом за ним гарцевала девица, то и дело откидывая назаддлинные пряди, как пить дать вымытые шампунем «„Лореаль“ — ведь я этогодостойна».

То есть она достойна, девица.

— Вам бы лучше в теньке посидеть, — начал весельчакиздалека. Мостки заходили под его весом. — А то солнечный удар может хватить!Вот бабка моя всегда в огород платок повязывает и кофту с длинным рукавомнадевает, потому что, когда в возрасте, человек не может…

Он наступил на ее шляпу, деловито нагнулся, поддергиваясзади джинсы, которые сползали, открывая полоску незагорелой кожи, а чутьпониже цветастую резинку наивно-семейных трусов.

— Ну чего там, Вадик? — страстным от любопытства голосомспросила девица и тоже ступила на мостки. — Чего там, а?

— Не ходите сюда, — приказала ей Марина сквозь лед в горле,— там подождите!

— Чего это я буду ждать? — оскорбилась девица. — Я что,права не имею?

Тут ее приятель вдруг оглушительно ахнул, взвизгнул почти,замахал рукой, сделал кенгуриный прыжок назад, чуть не упал и побежал — мосткизатряслись.

— Вадик!

— Стойте! — крикнула Марина. — Я… сейчас… я до корпуса… я…приведу кого-нибудь…

— Вадик, ты чего?!

Но Вадик уже пропал из виду.

* * *

— Завтра же уеду в Москву! Завтра же! Надо было вчерауехать, но вчера…

— Да что уезжать-то! Глупость какая! Сколько их пьет, апотом в пруды падает!

— Нет, вы не скажите, Валентина Васильна! Инцидент довольнонеприятный. Неприятный, неприятный инцидент-с!

— Какой еще цадет! Выдумывают всяко! Цадет! А он, бедный,перебрал малость, может, на бережку, а потом пошел, может, умыться, да инырнул, стало быть!.. Упокой, господи…

— Да что вы причитаете!

— Положено так, за покойником сказать — упокой, мол,господи…

— Ах, да перестаньте вы, ну сколько можно, Оленька и такничего не ест, а тут еще!.. Оленька, ну хоть салатик!

— Не хочу я, мама!

— Ну вот видите! И так каждый день! Геннадий Иванович, вы бына нее повлияли!

— Оля, мама права, надо поесть.

— Боже мой, еда — это такая скука!

— А вас не вызывали, Генрих Янович?

— Куда, простите?..

— Ну, когда милиция-то приезжала?

— Нет-с, не вызывали. По-моему, только Марину Евгеньевнувызывали, да еще Вадима Петровича. Верно, Марина Евгеньевна?

И тут все взгляды обратились на Марину, которая пыталасьсъесть рыбный салат и все никак не могла. Салат в горло не лез.

— Верно, Марина Евгеньевна?

— А?

Оторвавшись от салата, Марина обнаружила, что все молчат иждут, как будто она уже стоит на сцене и готовится запеть, а зрители готовывнимать.

Бабуся Логвинова вся была как вопросительный знак, слегкаподрагивающий от любопытства. Валентина Васильна со смешной фамилией Зуб,чавкая, жевала картошку и издалека кивала Марине, поощряя ее к рассказу. ГенрихЯнович смотрел участливо, его внучка Вероника, наоборот, безучастно иодновременно с некой тоской во взоре, как бы внутренне сокрушаясь, как это еезанесло в компанию таких питекантропов. Юля и Сережа, свежие, подтянутые, водинаковых майках, жизнерадостно жевали салат — они приехали отдыхать и отдыхалина полную катушку. Элеонора Яковлевна незаметно подпихивала к дочкиному локтютарелку с запеканкой. Дочь запеканки не замечала. Возле нее на столе гореласвеча — в белый день и жару! Возле нее всегда горела свеча, отгоняла «злыхдухов». Давешний «гаваец», скинувший свою пестроцветную рубаху и облачившийся вне менее чудовищный спортивный костюм, смотрел на Марину из-за стакана сжелезнодорожным подстаканником и тоже как будто чего-то ждал.