числиться проживающим по этому адресу и на деле обретаться где-нибудь на подмосковной даче, но у Верховского не было времени на долгие изыскания. Если профессора Дубинского здесь не окажется, Феликс получит ещё одно задание вдобавок к уже имеющимся.

Сколько часов в запасе? Хотя бы больше двух?

Въезд во двор был перечёркнут яростно-рыжим штрихом шлагбаума. Ну конечно, обитатели роскошного муравейника берутся решать, чьё тут пространство. И время, потому что идти пешком, оскальзываясь на подтаявшем снегу, выйдет намного медленнее. Верховский заглушил мотор, подхватил куртку с пустующего пассажирского кресла и мнительно проверил, что злосчастный табельный короткоствол Терехова никуда не делся. Не то чтобы он сознательно уволок у бывшего начальника огнестрел; ему вообще ни к чему было лишний раз грубо нарушать персональную ответственность. Скорее, в суматохе про пистолет все забыли, а когда Верховский вспомнил о неожиданно привычной металлической тяжести, суетиться стало уже поздно – и вредно для репутации. Феликс, в конце концов, отнёсся к оружию более чем уважительно, особенно после клятвы, запрещающей направлять против Верховского любые чары. Но теперь придётся везде таскать пистолет с собой, пока не выпадет возможность явиться с повинной в управскую оружейную. Не оставлять же без присмотра, в самом деле!

Телефон снова призывно пиликнул. Взглянув на экран, Верховский невесело усмехнулся. Пару часов назад звонивший трубку не взял.

– Ты хотел что-то? – опасливо поинтересовался в динамике голос Ерёменко. Бывший начальник опасался неудобных вопросов – тех, на которые Верховский сам мог теперь дать ответы.

– Да, – он нарочно протянул паузу чуть подольше. – Спросить хочу насчёт твоего последнего ранения.

Ерёменко озадаченно примолк, потом вздохнул.

– Сто лет назад же было.

Вот именно: трудно чем-то пораниться, целыми днями сидя в кабинете.

– Постарайся припомнить, – с нажимом попросил Верховский. – Как так вышло, что в тебя попали? О чём ты думал, что чувствовал?

– Ну ты спросишь, – бывший шеф неловко засмеялся. Ему не нравились эти воспоминания, но они всё ещё лучше, чем расспросы по свежему делу. – Странно мне было, вот что. Врачам говорил тогда. Знаешь, бывает, когда не спишь долго: начинает всякая хрень мерещиться, вот и тут вроде того. Перемкнуло что-то. Как будто я вообще не здесь, а…

А где-то внутри очень хорошего сна. Всё верно.

– Врачи сказали, от переутомления, – окончательно смутившись, буркнул Ерёменко. – Веришь, нет – я тогда думал, выкинут меня из оперативников. За несоответствие по здоровью.

Он нервно хихикнул. Кто бы мог подумать, что бедняга столько лет мается синдромом самозванца? Тут за полгода от него так взвоешь, что хоть увольняйся. Но личные проблемы Ерёменко – последнее, о чём сейчас следует волноваться. Важнее то, что контрабандисты дюжину лет назад уже использовали «дурман» – или, что вернее, какой-то из его прототипов – фактически как оружие. Ровно таким же способом, что и в «Технологиях будущего».

Это дело плохо пахнет. Когда – если – его удастся вскрыть, наружу хлынет очень много гноя…

…Не выходило называть этого человека настоящим именем. Наверное, так правильно: когда всё кончится, он в лучшем случае полностью сменит личность, а в худшем отправится на кладбище. Но до плохого исхода вряд ли дойдёт: Феликс слишком изворотлив и слишком любит жить.

– Как ты выбрался? – спросил Верховский. Это не имело отношения к делу, но он мог себе позволить такой вопрос.

Феликс нервно передёрнул плечами.

– Да как… Смекнул вовремя, что дед Василь-то умом всё хуже, скоро я не нужен стану. А отпускать меня никто не будет, – он хищно оскалился, показав крепкие желтоватые зубы. – Ну и начал из себя строить дурачка. Чушь всякую нёс, ревел, слюни пускал – на что фантазии хватило. Если б кто додумался врача привести, меня б сразу раскусили. Но туда к нам врачей, хе-хе, не пускали.

Он ощутимо расслабился. Не доверился, но, по крайней мере, понял, что его внимательно выслушают. Отвечая на расспросы о пребывании в подвальных казематах, Феликс не стеснялся в выражениях; он не искал сочувствия, но пользовался моментом, когда можно было безнаказанно выплеснуть застарелую ненависть контролёру в лицо. Злиться вместе с ним было так же трудно, как и злиться на него. Слишком давно Верховский научился не доверять чужим оценкам и собственным переживаниям.

– Врачей не пускали, но охрана-то была.

– Ага. Я за ними приметил: как кто начинает с катушек съезжать, они всё, забивают, – Феликс криво усмехнулся. – Дождался, пока ко мне тоже начнут того – как к блаженному… Потом стал ночами на нервы действовать, выть, наручниками греметь. Одних так и допёк: сняли с меня железки, чтоб дежурить не мешал. Они ж, хе-хе, не дураки: знали, что для пространственной магии мозги нужны рабочие…

– А потом залёг на дно?

– И не говори. Полгода просидел под корягой, места выбирал поглуше и чтоб меня не знал никто. Но оно ж разве жизнь – такое-то?

– Вернулся в Москву.

– Да. Только – уж извиняй, страж порядка – законного житья мне тут не было. Паспорта нету, чтоб новый дали – надо было объявиться, а я ж догадывался, что менты с вами на короткой ноге. Повяжут и отвезут, куда следует. Так что вот… Крутился, как мог.

– Взял кличку и навешал Хмурому лапши на уши.

– Ну, Хмурый-то, царство ему небесное, попозже на моей дорожке случился. И ты, болезный, – Феликс мелко захихикал. – А кличка у меня не кличка. Имя такое. Деда по матери так звали.