В то время как Ленин публично отрицал всякую склонность к сепаратному миру, рейхсканцлер, которому граф Чернин, во избежание исходящей от России «революционной опасности», настоятельно рекомендовал вступить с представителями российской демократии в мирные переговоры на базе циммервальдских резолюций[2864], излучал новую уверенность в победе. В письме австрийскому министру иностранных дел (11 мая 1917 г.) он от имени своего императора отверг настояния австрийцев, поскольку события в России, по его словам, развивались так удачно, что скоро центральные державы ждала возможность заключить соглашение с «той партией», которая, единственная в России, «идет к миру»![2865] До тех пор, писал он, главное — «способствовать процессам развития и разложения в России, а к будущим российским попыткам зондажа относиться, не выказывая чрезмерной предупредительности, но фактически так, чтобы они привели к действительным мирным переговорам». Бетман-Гольвег уже знал и условия, при каких «та партия», что единственная «идет к миру», начнет мирные переговоры с центральными державами: под ее руководством Россия будет «избегать видимости измены союзникам и искать способ… фактически установить состояние мира между Россией и центральными державами, внешне представляя… соглашение между двумя сторонами как прелюдию ко всеобщему миру».

Описание канцлера точно предвосхищало сложную тактику, избранную Лениным, когда он, взяв бразды правления государством в свои руки, издал т. н. декрет о мире. Остается только вопрос, был ли этот способ заранее согласован на переговорах в Берлине либо Стокгольме или предложен германскому партнеру Лениным лишь после того, как он столкнулся с «архисложным положением» в Петрограде[2866]. Графу Чернину, видевшему в Людендорфе «несчастье»[2867], а в мире с «той партией» — не только гибель демократии в России, но и конец монархий в Центральной Европе, осталось только взывать к чувству ответственности демократических партий в германском Рейхстаге и своими демаршами подтолкнуть их к принятию резолюции Рейхстага о мире от 19 июля 1917 г. ВК объявило ее неприемлемой и воспользовалось ею как поводом свалить рейхсканцлера. После войны Людендорф признал: «Рейхсканцлер ушел, но решение о мире осталось». Он уверял, будто «о политическом положении» его тогда «не информировали», и называл резолюцию о мире «величайшей ошибкой политики этой войны в ущерб военным действиям»[2868].

Вторая ленинская попытка переворота пришлась на тот день, когда военный министр Керенский планировал начать большое русское наступление с целью разгрома армий центральных держав, — 10 июня 1917 г.[2869] Это наступление[2870] готовилось давно и тщательно и осуществлялось с величайшим за всю войну количеством оружия и боеприпасов. Но приготовления к нему с самого начала становились известны германскому ВК в деталях и сопровождались подготовкой германской контратаки, носившей на себе «явный отпечаток шлиффеновской стратегии»[2871]. Операция, получившая название наступления Керенского, стала последним большим сражением русской армии, в котором участвовали три ее западных фронта. Главным ударом Юго-Западного фронта (командующий А. Е. Гутор, начальник штаба Духонин, командующий 8-й армией Корнилов) в направлении Львова предполагалось уничтожить австро-венгерско-турецкие соединения войсковой группы Бём-Эрмолли (состоявшей из австро-венгерских 2-й и 3-й армий и германской Южной армии графа фон Ботмера) в восточной Галиции, проводя против германских армий сопутствующие операции Северного фронта (генерал Клембовский[2872]) в направлении Вилейки и Западного фронта (генерал Деникин, начальник штаба С. Л. Марков) на Сморгонь — Крево. Срок начала главного удара намечался на 10 июня, обоих поддерживающих ударов — на 15-е, но для Юго-Западного фронта его трижды переносили на несколько дней (12, 15 и, наконец, 18 июня), а для Северного и Западного фронтов отодвинули на целых три недели. Румынскому фронту (номинально под командованием румынского короля Фердинанда с русским начальником Генштаба Д. Г. Щербачевым, фактически — Щербачева с начальником штаба Н. Н. Головиным) надлежало по завершении реорганизации его войск присоединиться к наступлению в первой половине июля. Все оперативные шаги были точнейшим образом рассчитаны, однако в Ставке, где начальника Генштаба Алексеева в начале мая из-за «недостаточно революционных взглядов» заменили генералом Брусиловым, царила полная неуверенность в решающем вопросе: пойдут ли (и насколько далеко) в атаку рядовые, охваченные духом революции и слушающиеся своих солдатских комитетов. Людендорф, чье внимание занимали приготовления англичан к Фландрской битве на западном фронте, где германские войска сохранили способность только к обороне, сомневался, что «русскую пехоту, с ее жаждой мира, можно будет вывести под наш артиллерийский огонь в полном объеме», и потому сперва считал главным «не терять самообладания»[2873]. Но, когда русские начали артподготовку из 3 тыс. стволов[2874] — по 30 орудий на километр, из них 9 тяжелые («тяжелая артиллерия действовала в небывалом для восточного фронта количестве»[2875]), — он с пугающей ясностью осознал, что их наступательный потенциал не изменился, несмотря на всю немецкую фронтовую пропаганду. Находясь в предельном нервном напряжении, он даже вызвал с запада шесть дивизий и приказал Обер-Осту перебросить на галицийский фронт последние резервы.