Однако Нофар все равно не верила своему счастью. Всю присылаемую ей одежду она – чуть ли не с виноватым видом – раздавала одноклассницам и младшей сестре. Возможно, ей стоило быть осторожнее. С одной стороны, щедрость Нофар защищала ее от зависти девочек, но, с другой, она же эту зависть и разжигала, лишь подчеркивая: у нее это есть, а у них – нет. Но Нофар об этом не догадывалась, и казалось, что она не ходит, а летает. Впервые в жизни она была счастлива быть собой.

Потом наступили желтые дни пыльных бурь. Небо затянуло пеленой, и оно стало похоже на неудавшуюся глазунью. Люди опустили жалюзи. Задраили окна. Но песок всегда найдет лазейку. Мать Нофар подметала пол каждое утро, но, пока она подметала, пыль набиралась заново. С таким же успехом Ронит могла попытаться осушить море половой тряпкой. Желтое небо выбило людей из колеи. Они стали ссориться из-за пустяков: из-за бесплатных газет в кафе, из-за места на парковке. Даже сексом и тем занимались без всякого желания, для галочки. Когда же прошли дни желтые, наступили дни холодные, и раскаленный, бурлящий город стал остывать, как снятый с огня чайник.

Приближался день памяти убитого премьер-министра. Два месяца назад Нофар и подумать не могла о том, чтобы спеть со сцены во время школьной траурной церемонии. Девочки, принимающие участие в таких церемониях, – это особая порода девочек: самоуверенность облегает их так же плотно, как парадная белая блузка. Но теперь Нофар решила попытать счастья, побороться с этими девочками за роль. На уроке истории, пока учительница что-то говорила, она написала Шир записку, что собирается идти на прослушивание. Подруга посмотрела на нее с таким недоумением, что Нофар съежилась. «Это не очень удачная идея», – написала в ответ Шир. Но, пока она писала, а учительница говорила, внутри у Нофар стучалась вторая, тайная Нофар, требовавшая, чтобы ей открыли дверь.

Утром в день прослушивания в домах претенденток с грохотом открывались шкафы, и девичьи руки лихорадочно копались в одежде в поисках самой подходящей белой блузки; они расстегивали и застегивали пуговицы, закатывали и отпускали рукава. Всю дорогу до школы девушки повторяли песню, которую им предстояло петь. Только очень наивному человеку мог показаться странным такой энтузиазм по поводу годовщины со дня смерти премьер-министра. Государственная траурная церемония ничем не хуже любого другого мероприятия. Там тоже есть сцена. А уж чем эта сцена украшена – неоновыми лампами и шариками или поминальными свечами и букетами – никакого значения не имеет.

Правда, в тот день прослушивание закончилось, даже не начавшись. Едва увидев продавщицу мороженого, завуч закричала: «Нофар Шалев!» Как будто нашла клад. Вчера ей сообщили, что на церемонии будет присутствовать старший школьный инспектор, и в своем воображении она уже рисовала, как знаменитая девочка поет на фоне транспаранта «Не забудем! Не простим!». Это безусловно произведет на инспектора впечатление.

Иосифа нарядили в полосатую рубаху, а Нофар – в белую блузку и облегающие джинсы, – и неудивительно, что Майя снова не спала по ночам. Веки у нее распухли, а лицо стало злым. Не только потому, что она тоже ходила на прослушивание, но вернулась ни с чем, и не только потому, что белая блузка шла Нофар даже больше, чем рубаха – Иосифу, но еще и потому, что на каждой репетиции из колонок доносился голос Нофар, и Майе казалось, что эти репетиции вообще никогда не кончатся. Всякий раз, выходя на перемене во двор, она видела, как со сцены машет рукой сестра. Но чем больше Нофар расцветала, тем сильнее Майя ее подозревала, и подозрение уже не ползало по земле, как змея. Оно стояло на двух ногах и вопрошало: «Неужели это правда, сестра? Неужели это правда?»

И вот наступил день траурной церемонии в память об убитом премьер-министре. Над сценой висел транспарант из черного бархата, на котором серебряной ниткой были вышиты слова: «Не забудем! Не простим!» После множества церемоний в память о погибших воинах ткань поизносилась, а в прошлом году, в День холокоста, транспарант занялся от искры из Вечного огня и чуть не сгорел полностью, но, несмотря на это, по-прежнему создавал торжественную атмосферу. Прежде чем подняться на сцену, обтянутую черной тканью, Нофар завязала волосы в хвост. На церемонию она пригласила сначала только родителей, но, поразмыслив, позвала и мальчика-шантажиста. Это для него она расстегнула верхнюю пуговицу на белой блузке. «Жалко только, что мероприятие траурное, и зрителям нельзя аплодировать», – думала Нофар.

Мальчик с синими волосами сыграл на бас-гитаре несколько аккордов, и церемония началась. Ведущая, ветеран торжественных церемоний Лирон Каганофф, поправила микрофон и заговорила. Она зачитывала присутствующим траурные стихи, сочиненные старшим инспектором, который был не только преданным своему делу педагогом, но и поэтом-любителем:

Нофар стихи казались каким-то невнятным бормотанием: она была слишком взволнована, чтобы вслушиваться.

В углу двора стоял Лави и разглядывал присутствующих. Он и не думал глазеть на девушек. На школьницу в первом ряду он посмотрел только потому, что на нее смотрели все остальные. Лави заметил, что у всех парней головы – как подсолнухи к солнцу – повернулись в одном направлении, и из чистого любопытства тоже повернулся. То, что он увидел, потрясло его до глубины души. Нофар никогда не говорила, что у нее есть сестра.

Майя стояла в первом ряду. Волосы у нее были распущены, рот приоткрыт, а в душе сестринская любовь сражалась с сестринской завистью. К счастью, пролилась в этом сражении не кровь, а вода – точнее, соленые слезы, умилившие всех, кто смотрел на Майю. (Особенно умилился старший инспектор, увидев, как тронули его вирши ученицу в первом ряду.) Майя желала сестре успеха – и одновременно провала, и от этого противоречия волосы у нее растрепались, губы дрожали, кровь кипела, а щеки окрасились румянцем. Разгоревшееся у нее в душе сражение сделало с лицом Майи то, на что не способен никакой волшебный крем, – высветило и подчеркнуло каждую черточку. А поскольку лицо у Майи и без того было круглым и красивым, сейчас оно выглядело совершенным. Так что не зря все на нее смотрели.

Лави смотрел то на одну сестру – ту, что на сцене, то на другую – ту, что стояла в первом ряду. Сходство между ними было поразительным, однако не менее поразительными были отличия. Глаза у обеих – необычной формы, с изысканным разрезом, похожие, но не одинаковые. Подбородок у девушки в первом ряду – более изящный, а у той, что на сцене, – погрубее. Как будто кто-то для забавы сыграл одну и ту же мелодию в двух разных тональностях. «Интересно, а пальцы у младшей такие же, как у Нофар, или другие?» – думал Лави. Он в первую же встречу с Нофар заметил, что руки у нее – как у мальчика. Это и отталкивало его, и притягивало. Лави глядел на младшую сестру и гадал, какие у нее кисти – сейчас их было не видно, потому что Майя скрестила руки на груди. А увидев ее грудь, он уже не мог оторвать от нее глаз. И смотрел, пока внутренний голос не заорал: «Предатель! Предатель! Предатель!»