Майе показалось, что Нофар сейчас упадет в обморок. До нее не сразу дошло, что сестра испугалась именно ее. Майя огляделась по сторонам, ища того, кто привел Нофар в ужас, но, кроме них, в туалете никого не было. Смятение Нофар означало одно: в телефонном разговоре было что-то такое, что не предназначалось для посторонних ушей. Майя стала вспоминать. Нофар плакала и рассказывала какому-то парню про то, что Авишай Милнер пытался покончить с собой; сказала, что хочет пойти в полицию и забрать свое заявление. Спроси она Майю, та бы сказала: «Не смей! Если Авишай Милнер хочет покончить с собой, это его личное дело. Сам виноват – нечего приставать к девочкам во дворах».

(Сам виноват?)

В голову Майи проскользнула новая мысль. Вначале она извивалась, не давая себя ухватить, но потом подползла поближе, высунула изо рта раздвоенное жало и прошипела: «А может, это неправда? Может, все это неправда? Может, именно поэтому Нофар так испугалась? Может быть, именно поэтому она и смотрит на тебя так настороженно?» Майя уже открыла рот, чтобы задать сестре вопрос, но тут же себя одернула: «Тоже мне сестра! Случись такое с тобой, она – ради тебя – пошла бы к Авишаю Милнеру и убила бы его своими руками». Как тогда, когда они всей семьей поехали в отпуск. Сестры пошли прогуляться по набережной, и какой-то мерзкий пьяница ущипнул Майю за попу. Она испугалась, заплакала, но Нофар, всегда такая тихая, его догнала (пробежав для этого полнабережной), плюнула в него, вернулась обратно, обняла Майю и сказала: «Если хочешь, мы ничего родителям не скажем». «Как ты смеешь ее подозревать?!» – упрекнула себя Майя, прихлопнула ползучую мысль и обвила сестру руками.

– Пошли в зал, – сказала она. – Ты выступишь отлично, я уверена.

Они долго стояли, обнявшись, в туалете президентской резиденции. А когда наконец отпустили друг друга, Нофар дышала уже не так тяжело, а лицо Майи снова засияло очарованием. Правда, ненадолго. Как только девочки пришли в зал, все столпились вокруг старшей.

– Ты плакала?

– Бедненькая.

– Ничего страшного, милая, ты очень храбрая девочка.

Нофар окружило море людей, а Майя осталась одна. Как выброшенная на берег медуза. Красивая, но ничем не примечательная сестра Героини внутреннего двора…

Торжественная церемония началась. Президент произнес яркую, воинственную речь. «Борьба с насилием в отношении женщин – это наша общая борьба!» – заявил он. Выступление профессорши Майя поняла плохо, но та несомненно говорила что-то умное. Пострадавшие от мужей женщины растрогали ее до слез. Майя не сомневалась, что прослезится и от выступления Нофар. Однако, к своему удивлению, заметила, что старшая сестра прячет от нее глаза. Так акробат на канате старается не смотреть в пропасть.

– Ну и?

Нофар ожидала чего угодно, но только не этого. Она была уверена, что новость о попытке самоубийства Авишая Милнера (сегодня утром в газете появились на этот счет новые подробности) его хоть чуть-чуть, да ужаснет. Но Лави только взглянул на нее своими пронзительно-черными – как эспрессо, который клиенты заказывали в кафе-мороженом, – глазами и повторил:

– Ну и?

Нофар растерянно молчала. Невозмутимость Лави ее возмущала, но вместе с тем и успокаивала. Может, раз он так себя ведет, все и вправду не страшно? Она подняла с песка палочку и стала чертить на земле линии.

– Ну и может, мне пора уже все рассказать?

Лави вздрогнул. Их союз жил лишь за счет ее лжи, подобно пчелиному рою, что обосновался в трупе льва – и наполнил его сладким медом. После их вчерашнего разговора Лави начал мучить страх, что Нофар предложит что-то в этом роде. Она еще и рта не успела раскрыть, как он понял: к нему во внутренний двор вернулась не та девушка, что накануне отправилась в президентскую резиденцию. За время, проведенное с Нофар, Лави научился читать по ее лицу. Освоению этого навыка он уделял не меньше сил, чем урокам. Родители, придававшие большое значение школьной успеваемости, этого не одобряли. Как при поступлении в университет поможет умение разбираться в девичьих лицах? Гораздо полезнее разобраться в третьем законе Ньютона. Однако в тот день накопленные Лави знания ему очень даже пригодились. Едва увидев Нофар во дворе, он сразу понял, что дело плохо.

– Ты не можешь сейчас пойти на попятную, – сказал Лави. – Может, тогда и могла – в тот вечер, когда это случилось, – но сейчас уже поздно.

О, каким далеким казался сейчас Нофар тот вечер! Тогда о том, что она сделала, знали лишь двадцать человек, и это казалось много, но сейчас… Сейчас число двадцать представлялось Нофар очень маленьким. Красивая девушка в военной форме, офицер – ее возлюбленный, несколько клиентов… Неужели это ради них Нофар солгала – из страха, что прибежавшие на крик люди поднимут ее на смех? Даже в полиции еще не поздно было сказать правду: «Прошу прощения. Это просто какая-то ошибка, недоразумение», но вместо этого она повторила сказанное во дворе. Месила свой рассказ, взбивала его, снова месила, снова взбивала, а потом поставила в духовку, и он получился таким красивым, румяным, рассыпчатым, что жалко было его губить.

– Но он пытался покончить с собой!

– Но не покончил же.

– Но он сядет в тюрьму! Из-за меня!

– Тюрьма не сахар, но через год он выйдет. А тебя, если ты заговоришь, не простят никогда. Даже через десять лет.

Нофар помолчала немного, потом кивнула и сказала, что ей, наверное, надо придумать, как искупить свою вину перед Авишаем Милнером. Может, начать копить карманные деньги? Когда он выйдет из тюрьмы, его будет ждать большой конверт с ее сбережениями. А может, вообще всю свою жизнь посвятить людям, пострадавшим от несправедливости? Оказывать им помощь? Стать, скажем, адвокатом или, еще лучше, врачом. Одному человеку жизнь сломала, а других, наоборот, будет спасать…

Говоря все это, Нофар смотрела на Лави, и тот ясно видел в ее глазах мольбу: расскажи всем правду! спаси меня от самой себя! Но если у них не будет тайны, что у них останется?

Ничего страшного, что Нофар чувствует себя виноватой: он ей поможет. Они вместе приручат ее вину, превратят в домашнюю собаку. Будут кормить ее, выводить на прогулки – и забудут, что когда-то она была волком.

Чем больше Нофар угнетала ложь, тем сильнее Лави боялся, что придет правда и встанет между ними.

Праздничная церемония в резиденции президента широко освещалась средствами массовой информации. Фотографии Нофар на трибуне всех очаровали. Какой чистой и невинной казалась она, когда там стояла: такая смущенная, так прелестно обхватила себя руками… Трогательная, как котенок, – всем хотелось ее приласкать. Храбрая, как львица, – всем хотелось ею восторгаться…

Разглядев в Нофар рекламный потенциал, дома моды принялись присылать ей одежду и украшения. Потрясенная свалившейся на нее удачей, Нофар надевала подарки, не переставая изумляться, как чудесно сидят на ней платья, как подчеркивают цвет глаз сережки. Жалкая продавщица мороженого смотрела на себя в зеркало – то самое зеркало, которого всегда избегала, – и изумлялась произошедшей с ней переменой. Каждый раз, когда Нофар выходила из дома, на лице у нее был написан вопрос: «Неужели это и вправду я?» Это смущение, это застенчивое удивление лишь добавляло Нофар очарования, и все спешили ей поддакнуть: «Да, это и вправду ты!»