Вот тут-то и началось самое интересное. И опер и следователь, которым поручили окончательную «раскрутку» этого дела, по правде говоря, если в чем и сомневались, так только в том, на что именно им предстоит потратить честно заработанные премиальные. Пусть за задержанной и была слава скандалистки вселенского масштаба, но несколько дней на жесткой койке следственного изолятора и не таких вразумляли. Прокуратура и суд санкцию и ордер на арест и обыски по месту работы и жительства подмахнули без вопросов, и в процессе этих обысков, проведенных грамотно и вовремя, всплыла такая куча! Сами понимаете, чего… Несколько грамотно проведенных допросов, ознакомление с полученными материалами, результатами экспертиз – и глядишь, польются рекой «признательные показания», которые, как известно, очень облегчают душу, зато ощутимо увеличивают срок. Впрочем, о малом сроке тут речь не шла изначально. Хотя были, как говорится, варианты, на которых можно было поиграть, поторговаться – чтоб уже за одним разом усадить на узкую лавку в зале суда всю «малину».

Не тут-то было! Ни о каком сотрудничестве со следствием Алла и говорить не хотела. На «неопровержимые доказательства» чихала смачно и нагло ржала в глаза «ментам поганым», безапелляционно утверждая, что она-то отсюда скоро выйдет, а вот их, болезных, непременно вынесут вперед ногами. Мало того, с первого же дня пребывания ее под арестом нарисовался адвокатишка самого пренеприятного свойства – какой-то скользкий, липкий, вечно мельтешащий, суетящийся и все норовящий «потолковать с глазу на глаз». Ну, чем заканчиваются такие «толковища», и опер и следак знали лучше, чем кто бы то ни был – оба направили по известным адресам, начинающимся с аббревиатуры ИТУ№… не одного взяточника. Когда до адвоката окончательно дошло, что всунуть откупные не получится, и тон его и манера поведения поменялись резко. Он весь вдруг стал грозно-загадочным и начал сыпать таинственными намеками, слишком уж смахивающими на плохо замаскированные угрозы. Ну, это мы тоже уже кушали…

В один далеко не прекрасный день оба члена оперативно-следственной группы «срисовали» непонятных личностей, которые их фотографировали. Фотосессия проводилась явно не для журнала «Форбс» и уж точно не для портфолио модельного агентства. Попытка поймать «папарацци» с целью слегка переломать им ноги и отобрать камеры, успехом, увы, не увенчалась – парни оказались резвыми. Прекрасно понимая, что подобные штуки обычно предшествуют банальному найму киллеров, и следователь и сотрудник БЭП не стали выпендриваться, а доложили кому следовало. В результате оба обзавелись эскортом из крепких ребятишек с автоматами. Бойцы милицейского спецназа горели желанием понаделать дырок различного диаметра в организмах тех, кто оборзел до такой степени, что вздумал в открытую покушаться на их коллег. Однако коллег этих, как оказалось, ни отстреливать, ни взрывать никто не собирался. Началось другое…

Следователь стал первой жертвой. Если он до этого и мог чем-то особо гордиться в своей жизни, кроме незапятнанной чести офицера и множества поощрений за образцовую службу, так это своей семьей. В милицейской среде жены, подобные той, что досталась ему – не просто терпящие, а всецело понимающие и одобряющие изматывающую, низкооплачиваемую, неблагодарную и ненормированную работу мужа, вообще-то, чем дальше, тем большая редкость. В своей Наташке он не чаял души, а она платила ему еще большей любовью и заботой – если такое в принципе возможно. Рождение ребенка в любой семье – изрядное испытание, в милицейской же особенно. Немало браков людей в погонах распадаются как раз после того, как на свет появляется тот, кто должен был бы скрепить их окончательно. Но в этом случае, опять-таки, все было не так! Рождение сына окрылило папашу, а мать ни полсловом не упрекала его за ночи, проведенные в одиночку у детской кроватки, пока муж мотался по очередным опергруппам, дежурил, допрашивал, составлял протоколы.

Все это рухнуло в одночасье. Коллеги не узнавали следователя – всегда наглаженный и настиранный, ухоженный и накормленный, он на глазах превращался в неопрятного бомжа с растрепанными патлами, ввалившимися щеками и красными, воспаленными глазами. В глазах этих поселились отчаяние, боль и полное непонимание происходящего с ним. И было от чего – дом, в который он всегда летел со всех ног, где его всегда ждали и любили, превратился вдруг в филиал ада! Сперва чередой пошли ссоры, скандалы, истерики, возникавшие из ничего, без малейших поводов. Наташа, всегда бывшая эталоном спокойствия и житейской мудрости, превратилась в визгливую, брызжущую слюной и сыплющую на всю улицу матерщиной стерву. Да он никогда и подумать не мог, что она вообще знает такие слова! Его обвиняли в чем угодно – от низкого заработка до полной мужской несостоятельности, его унижали и смешивали с грязью. Потом вместе со словами в ход пошли предметы домашнего обихода. В доме следователя осталось очень мало целой посуды, а по утрам он с жутким, испепеляющим стыдом замазывал у зеркала в служебном туалете синяки и порезы на лице. Дальше – больше… Его Наташа начала пить! Она, которой еще недавно становилось плохо от лишнего бокала шампанского, принялась поглощать спиртное без разбора и дозами, достойными портового грузчика. Потом стало совсем плохо. Она начала пропадать из дому. Казалось бы, если ты милиционер, то уж собственную жену да в своем городе разыскать сумеешь «на раз». Однако привлекать своих коллег к поискам следователь, конечно, не мог. Он бы скорей от стыда застрелился…

Пару раз он находил ее в компании каких-то жутких типов в заведениях общепита, не тянущих даже на ранг «гадюшника». В третий раз он успел в последнюю секунду – мерзкий алкаш на обоссанной лавочке в самом глухом углу парка снял с Наташи уже почти всю одежду. Она не возражала… После этого следователь понял – вопрос только в одном: кого он убьет, ее или себя? Сидя поздней ночью в пустом здании милиции с бутылкой водки, табельным «макаровым» и последней их семейной фотографией на столе, этот мужик, одного имени которого боялась половина уголовников города, плакал и в который раз обдумывал текст предсмертной записки…

У опера все было по-другому. Лет ему было побольше, чем следователю, но особых проблем со здоровьем он не знал никогда, несмотря на регулярное «употребление» (в более чем разумных, впрочем, пределах) и нерегулярное курение. Ну, разве что типичные милицейские профзаболевания – попорченный отвратительным питанием желудок да раздерганные нервы. И вдруг он стал умирать… Почему-то он прекрасно понимал – это не болезнь, не возрастное, он именно умирает. Несколько раз ночью он просыпался, задыхаясь. Один раз разбудила перепуганная насмерть жена – ты перестал дышать! Впрочем, эта проблема скоро утратила актуальность – спать по ночам он перестал. Не помогало ни снотворное, ни опробованный веками метод в виде стаканчика на ночь. Не теплого молока, естественно… Любое спиртное организм извергал из себя немедленно, а таблетки если и давали эффект, то очень кратковременный, в виде максимум получасовых «провалов» не в сон, а в дурное забытье, наполненное ужасающими кошмарами. После того как оперу дважды подряд за одну ночь приснились собственные давно покойные родители, которые сперва звали его, а затем, приблизившись, превращались в неописуемых монстров, пилюли для сна были спущены в унитаз.

Давление скакало от сверхнизкого до сверхвысокого – и так по десять раз на дню. Сердце то начинало трепыхаться перепуганным зайцем, то практически останавливалось. Начались постоянные носовые кровотечения, упало зрение, волосы лезли, как после облучения. Притащившись дряхлой развалиной в ведомственную поликлинику, опер за полчаса собрал вокруг себя консилиум из чуть ли не всех поголовно врачей. Каждому из специалистов было, что ему сказать, вот только никто не мог сказать ничего обнадеживающего. Сдав в тот день анализы, он начал пересдавать их чуть ли не каждый день. Врачи, вертя целые «простыни» с их результатами в руках, закатывали глаза под лоб и говорили: «Так не бывает!» А потом то ли цитировали на латыни медицинские справочники, то ли, скорее, просто матерились на том же древнем языке. Сегодня результаты были одни, завтра совершенно другие. Но хорошие – никогда. Правды ему, похоже, не говорил никто, но опер не был бы опером, если бы не умел «читать» собеседника по мимике, интонациям, движениям рук, отводимым в сторону глазам. Все, что он уяснил из скупых оговорок докторов, так это то, что осталось ему недолго и конец может наступить в любой момент. Хотя, по правде говоря, в глубине души он и сам уже хотел, чтобы все закончилось. Жить, превратившись в одночасье из крепкого мужика в полнейшего калеку, было невыносимо. Невыносимо было видеть слезы жены, участливые лица сослуживцев и друзей, наперебой предлагавших любую помощь. А еще невыносимее – видеть злорадную улыбку на роже Аллы, которую он, несмотря ни на что, продолжал допрашивать.