обеспечивал теологами и докторами добрую часть Америки: «Курс теологии читался пять с половиной лет. Как и другие философские знания, тео­логию затронуло разложение. Соединение с просветительским учением вело к смешению светского и духовного начал. Доводы чисто светского характера, хитроумные суждения и обманчивые софизмы, фривольные и дерзкие темы стали определять дух этих школ». Если вы захотите ощу­тить еще сильнее тот дух свободы, который давало подобное образование, послушайте еще немного декана Фунеса: «Этот университет был создан исключительно трудами иезуитов, которые учредили его на основе своего кордовского колехио ,,Максимо“». Из его стен вышло много известных адвокатов, но ни одного литератора, который не был бы вынужден за­ново приобретать образование в Буэнос-Айресе с помощью новейших книг[216].

В этом ученом городе до последнего времени не было ни городского театра, ни оперы, до сих пор в нем не выходят газеты, и издательское дело, имеющее промышленный характер, не смогло укорениться там. В Кордове до 1829 года преобладает монастырский и схоластический дух; разговоры в гостиных всегда вращаются вокруг процессий, праздников в честь святых, университетских экзаменов, монашеских обетов, докторских степеней.

Трудно сказать, как все это могло повлиять на духовные устремле­ния народа, на протяжении двух веков живущего в такой обстановке, но какое-то влияние, безусловно, было. Судите сами — житель Кордовы оглядывается вокруг себя, но не находит свободного пространства, гори­зонт его ограничивается четырехугольником площади; он выходит вече­ром на прогулку и, вместо того чтобы пройтись туда-сюда по обсажен­ной тополями улице, просторной и пространной, как долина в Сантьяго[217], которая расширяет и оживляет кругозор людей, прогуливается вокруг искусственного озера со стоячей, безжизненной водой, в центре которого расположена беседка величественной формы, но также застывшая, неподвижная. Город — это монастырь, заключенный в клетку окрестных гор, и место для прогулок тоже представляет собой монастырь; в каждом квартале есть свой мужской либо женский монастырь, школы здесь — монастыри; то право, которое преподается здесь,— теология, вся схоластическая наука средневековья есть не что иное как монастырь, где разум запирается на замок и ограждается от всего, что выходит за пре­делы Писания и его толкования. В Кордове не известно, что на земле существуют и другие города, правда, там слышали о Буэнос-Айресе, но если даже они и верят в его существование, то спрашивают: «Действи­тельно там есть Университет? Ну, если и есть, то, наверное, он уже устарел. А сколько там монастырей? А есть там парк, как у нас? Нет? — Ну, тогда и говорить не о чем».

— «По какому автору изучаете вы право?» — спрашивает помпезный доктор Хихена юношу из Буэнос-Айреса. «По Бентаму[218]». — «По кому, по кому, вы говорите? По Бентамишке? — и он показывает пальцами толщину книги Бентама.— По Бентамишке! В одной моей статье больше пользы, чем во всей его писанине. Ну и Университет, ну и докторишки!» — «А по каким учебникам обучаются у вас?» — «О! У нас по карди­налу де Луке[219]...» — «Да что вы говорите?!» — «Да, семнадцать томов in folio[220]».

Путешественник, приближающийся к Кордове, ищет и не находит на горизонте святого, мистического города красных шапочек кардиналов и докторских — с кисточкой. Наконец, возчик говорит ему: «Смотрите туда... вниз... в долину...» И действительно, внимательно приглядевшись, невдалеке вы увидите, как друг за другом выглядывают один, два, три, десять крестов на куполах и башнях множества храмов, которые украшают эту испанскую средневековую Помпею.

Остальные горожане, в основном ремесленники, были исполнены тем же духом, что и высшие классы: сапожник вел себя как доктор сапож­ного дела и наставлял заказчика латинскими сентенциями, пока с торжественным видом снимал с него мерку; а ergo[221] звучало на кухнях, из уст городских нищих и дурачков, и всякая перебранка грузчиков заканчивалась в духе академических прений. Прибавим к этому, что во время революции Кордова служила приютом всем изгнанникам-испанцам. Какую отметину оставила революция 1810 года в душе народа, воспи­танного иезуитами и заточенного в монастырь самой природой, характе­ром образования и искусства? Какой прием могли найти здесь револю­ционные идеи, детище Руссо, Мабли[222], Рейналя[223] и Вольтера, если им удавалось одолеть пампу и дойти до этой испанской катакомбы, до этих людей, воспитанных перипатетиками[224], готовыми встретить в штыки всякую новую идею; людей, чей характер подобен их городскому парку: в центре — неподвижная идея, окруженная озером с мертвой водой.

Приблизительно в 1816 году просвещенному и либеральному декану Фунесу удалось ввести в старинном университете Кордовы дисциплины, дотоле презиравшиеся: математику, живые языки, гражданское право, физику, рисунок и музыку. С той поры мысль кордовской молодежи на­правлялась по новому пути, и результаты обнаружились очень скоро; однако, об этом мы поговорим позднее, сейчас же я характеризую только тот закоснелый, старинный дух, что преобладал испокон веку.

Призыв революции 1810 года в Кордове никто не услышал — в то время как все провинции подхватили клич «К оружию! За свобо­ду!», Линкере[225] в Кордове призвал войска двинуться на Буэнос-Айрес и казнить революцию; хунта же послала в Кордову своего представителя и войска, чтобы обезглавить Испанию[226]. В ответ оскорбленная Кордова отомстила так, как умела,— какой-то университетский доктор написал слогом ученых комментариев и молитвенников ту самую знаменитую анаграмму, что указывает путнику могилу первых монархистов, прине­сенных в жертву родине:

CLAMOR[227]

Concha

Liniers

Allende

Moreno

Orellana

Rodriguez

В 1820 году в Арекнто восстает армия, и командующий, родом из Кордовы, бросает стяг своей родины и мирно устраивается в родном городе, весьма удовлетворенный тем, что революция лишилась солдат. Бустос создает в Кордове испанское правительство, не располагающее никакой ответственностью, восстанавливает придворный этикет, вековеч­ный дух испанского квиетизма[228], и подготовленная таким образом всту­пает Кордова в 1825 год, когда предпринимаются попытки создать Рес­публику[229] и довести революцию до всех вытекающих из нее послед­ствий.

БУЭНОС-АЙРЕС

А теперь посмотрим на Буэнос-Айрес. Долгое время боролся он с ту­земцами, которые стирали его с лица земли, но он вновь поднимался; и так до 1620 года, когда город обосновывается в 20-х годах XVII века на карте испанских владений достаточно прочно и получает ранг генерал- капитанства, независимого от Парагвая, которому до того времени был подчинен. В 1777 году Буэнос-Айрес уже обретает настолько значитель­ный вес, что появляется необходимость пересмотреть политическую гео­графию колоний — город встает во главе вице-королевства, созданного специально в расчете на него.

В 1806 году недремлющее око Великобритании