class="a">[230] обозревает карту Америки и обнаруживает там лишь Буэнос-Айрес, его реку, его буду­щее. В 1810 году Буэнос-Айрес наводняют революционеры, взращенные идеями самого разного направления — антииспанскими, французскими и европейскими. В чем состоял смысл того подъема, что происходил на западном берегу Рио-де-ла-Платы? Колониальная Испания не занималась ни мореплаванием, ни торговлей, и для нее Рио-де-ла-Плата значила очень немного: официальная Испания с презрением обозревала окрест­ности и видела здесь лишь реку и побережье. Со временем река скопила в своем устье определенное богатство, однако во всем этом было очень мало испанского духа и следов испанского правления. Развитие торговли способствовало проникновению европейского духа и основных идей, кото­рыми жила Европа; корабли, частенько заходившие в эти воды, привози­ли отовсюду книги и известия о политических событиях во всем мире. Заметьте, что Испания не имела другого торгового города на Атлантиче­ском побережье. Война с англичанами ускорила движение мысли в сто­рону эмансипации и пробудила чувство собственной значимости. Буэнос- Айрес, малютка, побеждающий великана, возгордившись, считает себя героем и отваживается на еще большее. Движимый чувством самодоволь­ства, с беспримерной отвагой начинает он революцию, распространяет ее повсюду, считая, что это великое дело предначертано ему осуществить Всевышним. «Общественный договор» переходит из рук в руки[231], Мабли и Рейналь стали оракулами прессы, а образцами — Робеспьер и Кон­вент[232]. Буэнос-Айрес считает себя продолжением Европы, и если не признает открыто, что по духу и устремлениям он французский и северо­американский город, то отрицает свои испанские корни, утверждая, что испанское правительство получило его уже сформировавшимся. С революцией наступает время сражений и воинских доблестей, побед и пора­жений, мятежей и бунтов.

Среди всех этих превратностей судьбы Буэнос-Айрес обнаруживает присущий ему революционный дух. Боливар не имеет себе равных, и вся Венесуэла служит лишь постаментом для его колоссальной фигуры. Буэнос-Айрес — город, полный революционеров. Бельграно[233], Рондо, Сан-Мартин, Альвеар[234] и сотня генералов, командующих армиями,— это орудие действий Буэнос-Айреса, его длань, но не голова. В Арген­тинской Республике говорят не «такой-то генерал освободил страну», а «Хунта, Директорат, Конгресс, Правительство тогда-то и тогда-то приказали генералу такому-то сделать то-то». Связи с европейцами всех национальностей с самого начала здесь были много шире, чем в любой другой части испаноамериканского континента, и потому столь решительная деиспанизация и европеизация происходят через десять лет только в Буэнос-Айресе.

Достаточно просмотреть перепись жителей Буэнос-Айреса, чтобы об­наружить среди аргентинцев изобилие английских, французских, немецких и итальянских фамилий. В 1820 году начинается устроение общества в соответствии с новыми идеями, которыми оно пропитано, и нововведе­ния продолжаются до тех пор, пока во главе правительства не встает Ривадавиа. До этого момента Родригес[235] и Лас-Эрас закладывали осно­вы, типичные для всех свободных государств. Амнистия, неприкосновен­ность личности, уважение собственности, ответственность правительства, разделение власти, светское образование — все подобные новшества учреждаются мирным путем. Ривадавиа приезжает из Европы, более того — ввозит с собой Европу, презирая ее. Тогда говорили, Буэнос- Айрес — а значит, Аргентинская Республика — осуществит то, что не сумела сделать республиканская Франция, чего не желает английская аристократия и о чем тоскует страдающая от деспотизма Европа[236]. И это не было мечтой лишь Ривадавии, то были идеи, принадлежавшие всем городам, таковы были их дух и устремления.

Существовали разногласия, но не было острых противоречий. Разве это не естественно для народа, который за четырнадцать лет[237] сумел проучить Англию, прошел по доброй половине континента, создал деся­ток армий, участвовал в сотне сражений, всюду побеждал, вмешивался во все происходящее, нарушал все традиции, перепробовал все теории, всего вкусил и вышел из всего невредимым; для народа, который жил, богател, приобщался к цивилизации? И разве не естественно то, что основы правления, политическая вера, полученные им от Европы, были полны ошибок, абсурдных и превратных идей, дурных принципов — ведь политики Буэнос-Айреса не обязаны были знать больше, чем вели­кие мыслители Европы, не имевшие к тому времени никаких окончатель­ных представлений о том, что касается политической организации? Вот то серьезное обстоятельство, на которое я хочу обратить внимание. Сей­час существуют труды о конституциях, расах, верованиях, истории, рас­пространившие наконец определенные практические знания, что предостерегают нас доверяться блеску теорий, принимаемых a priori, но до 1820 года ничто из этого еще не разошлось по европейскому миру.

Парадоксы «Общественного договора» вдохновили революцию во Франции, в Буэнос-Айресе произошло то же самое; Вольтер разоблачил христианство, и оно потеряло авторитет и в Буэнос-Айресе; Монтескье различал три власти[238], и тотчас идею трех властей подхватили у нас; Бенжамен Констан[239] и Бентам отвергли исполнительную власть, и едва она народилась у нас, ее тоже отвергли; Сей[240] и Смит[241] проповедовали свободу торговли, то же повторилось и у нас. Буэнос-Айрес исповедовал и верил в то, во что верил и что исповедовал ученый мир Европы. Только после революции 1830 года во Франции, не достигшей полностью своих целей, общественные науки избирают новое русло, и иллюзии постепен­но рассеиваются. С той поры к нам иногда начинают попадать европей­ские книги, в которых доказывается, что Вольтер был не так уж и прав, что Руссо был софистом, что Мабли и Рейналь просто анархисты, что не существует ни трех властей, ни общественного договора, и так далее. С той поры мы узнаем кое-что о расах, о характере развития, о нацио­нальных обычаях, об исторических событиях. Токвиль впервые открывает тайну Северной Америки[242]; Сисмонди[243] вскрывает бессодержательность конституций; Тьер[244], Мишле[245] и Гизо проникают в самый дух исто­рии; революция 1830 года показывает всю иллюзорность конституциона­лизма Бенжамена Констана; испанская революция — все недостатки и отсталость, что свойственны нашей расе. В чем же обвинять Ривадавиа и Буэнос-Айрес? В том, что они были знакомы лишь с европейскими учеными, которые ввели их в заблуждение? С другой стороны, как мог не встретить с энтузиазмом такие важные идеи народ, который в столь большой мере и столь успешно способствовал распространению револю­ции? Как обуздать полет фантазии народа, обитающего на бескрайней равнине, чьей границей служит безбрежная река, не имеющая противо­положного берега, народа, не имеющего представления о собственных традициях, да их и на деле нет у него, едва возникшего, но с колыбели слышащего, что его величают великим?

Так воспитанный, до поры обласканный судьбою, Буэнос-Айрес решительно, без колебаний, не отступая перед препятствиями, посвятил себя самосозиданию и созиданию республики, самоосвобождению и освобождению Америки. Ривадавиа был живым воплощением поэтического величественного духа, который владел всем обществом. Он продолжал дело Лас-Эраса, создавая мощную форму, в