Она вскочила и затрясла перед его носом кулачком, он даже отпрянул.

– А ну замолчи! – кричала она. – Да как ты смеешь! Как ты смеешь! Предупреждаю, берегись, если хочешь жить!

В этот миг он увидел ее в совершенно новом свете, и это было настоящее открытие. Она, словно тигрица, будет сражаться за своих отпрысков. У нее, оказывается, есть чувства, о существовании которых он не знал. И не подозревал ни секунды. Она всегда представлялась ему другой – ему казалось, что больше всего на свете ее интересуют удобства, общественная значимость и мирские блага, а не сантименты.

В это утро, утро, когда пришло письмо, он наблюдал, как она рыдает, как комкает скатерть. И размышлял. Он ходил взад-вперед по комнате и думал. И обдумать ему предстояло очень многое.

– Что ж, мы примем предложение, прямо сейчас, – сказал он. – Напиши им. Лебези, раболепствуй перед ними, и чем больше, тем лучше. Им это понравится.

В то утро, когда Осборны прибыли в Псовую ферму, шел легкий дождь. От деревьев и кустов пахло свежей зеленью, время от времени из-за туч выглядывало солнце, и тогда цветы начинали сиять всеми красками. На станции их встретил экипаж из Полстри и со всеми удобствами доставил к месту назначения.

Когда они подъезжали, Осборн сквозь деревья разглядел и крытую красной черепицей крышу, и трубы.

– Да, это тот самый старый дом, который я когда-то видел, – сказал он. – Чудесный старый дом.

Эстер вдыхала сладкий чистый воздух и упивалась доселе невиданной красотой. В Лондоне ее мучило растущее ощущение безнадежности, она испытывала упадок духа. Убожество их обиталища на Дьюк-стрит, завтраки, состоявшие из пикши и сомнительного качества яиц, неоплаченные счета – все это сводило ее с ума. Она чувствовала, что дошла до точки. А здесь, по крайней мере, есть и деревья, и свежий воздух, и нет никакой хозяйки. И за жилье не придется платить – хотя бы одной пыткой меньше.

На что-то более существенное она и не рассчитывала. Вряд ли этот фермерский дом, в который пустили пожить бедных родственников, может похвастать каким-либо комфортом.

Но еще до того, как они переступили порог, ей стало понятно, что им досталось куда больше, чем могли рассчитывать. Окружавший ферму старый сад был приведен в порядок – точнее, в продуманный живописный беспорядок: вьющиеся растения вились, цветы цвели, ветви деревьев привольно раскинулись.

Зачерствевшее сердце Эстер дрогнуло, когда они подъехали к кирпичному портику, который чем-то напоминал церковный. Через открытую дверь она увидела притягательно старомодный интерьер, о котором и мечтать не могла. Она ничего не понимала ни в стоимости вещей, которые отыскала и приобрела Эмили, не знала, скольких трудов ей стоило их найти, поэтому не могла оценить ее усилий, однако видела, насколько гармонично сочетаются эти старинные предметы. Тяжелые стулья, скамьи, лари, казалось, никогда не покидали стен этой фермы и были такой же неотъемлемой ее составляющей, как вековые балки и двери.

Эстер стояла посреди холла, выбеленные стены которого были наполовину обшиты дубовыми панелями. Окна были низкими, небольшими, оконные ниши – глубокими.

– Я никогда ничего подобного не видела, – сказала она.

– И неудивительно, в Индии такого точно не увидишь, – ответил ее муж. – Да и в Англии такое уже встретишь не часто. Пойду взгляну на конюшни.

Конюшня его, как ни странно, не разочаровала. Уолдерхерст одолжил ему хорошую верховую лошадь, а к услугам Эстер была приличная маленькая коляска. Что ж, Полстри-мэнор «обустроил» их вполне пристойно. Это было намного больше того, чего он ожидал. Он понимал, что вряд ли мог бы рассчитывать на подобное гостеприимство, если б вернулся в Англию без жены. Следовательно, этим благам он был отчасти обязан присутствию в его жизни Эстер. И даже не столько Эстер, сколько еще одному слагаемому этой странной комбинации, еще одной женщине, которая была способна на сочувствие и у которой имелась некоторая власть – а именно новой леди Уолдерхерст.

«И все равно, будь она проклята! Будь она проклята!» – думал он, входя в стойло, чтобы потрепать по холке кобылу.

Отношения, установившиеся между Полстри и Псовой фермой, имели две характерные особенности. Первая из них заключалась в том, что лорд Уолдерхерст так и не проникся интересом к Осборнам, в отличие от леди Уолдерхерст. Ответив на пожелания Эмили и проявив по отношению к несостоявшемуся наследнику и его жене настоящую щедрость, лорд Уолдерхерст счел себя свободным от всех прочих чувств и обязательств.

– Я испытываю к нему не больше симпатии, чем прежде, – сообщил он Эмили. – И не могу сказать, что меня привлекает миссис Осборн. Конечно, я понимаю, почему такая сердечная женщина, как вы, сейчас особенно добра к ней. Пока они живут по соседству, поступайте с ними так, как пожелаете, и делайте для них все, что считаете нужным. Но что касается меня, тот факт, что некто готовился к роли моего наследника, отнюдь не делает его для меня более приемлемым и близким, но как раз наоборот.

Враждебность, с которой лорд Уолдерхерст относился к Осборну, не становилась слабее от того, что он редко давал ей волю. Уолдерхерст и сам не смог бы объяснить себе свои чувства, но больше всего его раздражало то, как развязно этот грубиян вышагивал по полям с ружьем за плечами и в сопровождении лесника – как будто имел полное право и охотиться, и приглашать на охоту, и отказывать в приглашениях на охоту, словно уже владел и домом, и этими землями. Подобная развязность лишь подчеркивала недостатки его характера и воспитания.

Эмили, которая с каждым днем все лучше узнавала характер Уолдерхерста, постепенно начала понимать владевшие им чувства. Наверное, одним из самых показательных для нее моментов стал тот день, когда они ехали вдвоем в двуколке (той самой, в которую он когда-то усадил ее среди поросшей вереском пустоши) и увидели идущего вдоль низины Осборна с ружьем. Осборн их не видел, а по лицу Уолдерхерста мелькнула тень негодования.

– Он явно чувствует себя как дома, – заметил он.

И умолк, стараясь справиться с собой.

– Если б он был моим сыном, тогда другое дело, – сказал он. – Если бы ребенок Одри выжил…

Он снова умолк и слегка стегнул лошадь кнутом. Он явно рассердился на себя из-за сказанного.

На лице Эмили проступил жгучий румянец. Ее всю накрыло горячей волной. Она отвернулась, надеясь, что Уолдерхерст ничего не заметил. Он впервые произнес при ней имя покойной жены. При ней вообще никто о ней не вспоминал: судя по всему, Одри не была горячо любима и по ней не тосковали. Но у нее был сын.

По простодушию своему она едва ли могла осмелиться подумать о такой возможности для себя – подобно тому, как в прошлом не позволяла себе и в мечтах представлять себя женщиной настолько привлекательной, чтобы на ней захотели жениться. Ее образ мышления по-прежнему оставался образом мышления старой девы. Но она была готова отдать жизнь ради счастья этого прозаичного, лишенного всякой оригинальности человека. В последнее время она часто упрекала себя за то, что принимала слишком многое как нечто само собой разумеющееся.