Наташа вышла под руку со Шматченко. На ней был яркий бирюзовый сарафан какого-то детского покроя. Ее кавалер в коротком спортивном костюме и с огромным вихром на макушке выглядел ей под стать. Помню, как подумал, что они напоминают Гензеля и Гретту, которых отец разбудил пораньше, чтобы успеть поглубже завести в лес.

Камазист тихо присвистнул и толкнул меня локтем.

– Сколько ж он ей заплатил?

Я пожал плечами.

– Да ладно тебе. Все свои. Я же видел вчера, что вы вместе пришли. У тебя ее номера нет?

– Нет, – соврал я и отошел к машине.

Как и накануне, Шматченко с Наташей сели на заднее сиденье. Но на этот раз по разным краям. Отвернулись и уставились в окна. Видно было, что их мутит с похмелья, но никто не жаловался. По дороге мы почти не разговаривали. У меня было время еще раз обдумать собственное положение. Еще можно было повернуть обратно. Но я этого не сделал.

Около девяти я остановился помочиться. На обратном пути от лесополосы к машине позвонил Марине. Она спросила меня, где я. Помню, как сильно меня это удивило. Мне казалось, что она окончательно перестала замечать меня два дня назад.

– В командировке, – ответил я.

Хотя я никогда раньше не ездил в командировки, ответ ее вполне устроил. Я задал ей несколько вопросов. Она отвечала нехотя и односложно и как будто торопилась положить трубку. Уверен, все это время она держала проклятую распечатку УЗИ перед глазами. Бумажка, как камень, привязанный к шее, погружала ее в пучину депрессии все глубже и глубже.

Около полудня мы съехали на грунтовку. Вполне приличную сначала и совершенно разбитую, поросшую густой травой в конце. В лесу дороги и вовсе не было. Мы двигались по узкой, поросшей молодыми деревьями просеке на первой передаче, словно в зеленой норе. После того как отлетело правое зеркало, я начал гадать, что мы пробьем первым – колесо или радиатор. Но дорога вдруг закончилась маленьким пятачком, едва пригодным для разворота.

– Добро пожаловать в Северокавказский Диснейленд, шалунишки, – сказал Шматченко и вылез из машины. – Отсюда до моря рукой подать. Всего три горы, если напрямую. Но этот лесок намного интересней, чем горы и море.

Клетки мы разделили на троих поровну. Шматченко взял лопату. Помимо клеток мне достались пакеты со вчерашними чебуреками и недопитой пепси-колой. От пятачка узкая тропинка уходила в лес вверх по склону.

Шматченко и Наташа шли впереди, снова взявшись за руки, хотя двигаться так по узкой тропе сквозь заросли было неудобно. Я шел сзади на расстоянии пяти-семи шагов, стараясь, с одной стороны, не отставать, с другой – не получить распрямившейся веткой по лицу. Впереди идущая пара на фоне причудливо выгнутых, поросших мхом стволов и сухих безжизненных веток снова напомнила мне персонажей братьев Гримм, и от мысли, что мне следует бросать по дороге кусочки чебурека, меня начал разбирать истерический смех».

«Запись 21 от 2.10.2017 г.

Очень скоро, после того как мы углубились в лес, я поймал себя на мысли, что мне нравится эта затея. Я посматривал на клетки и думал, что действительно здорово было бы поймать жар-птицу. И даже не из-за того, что с ее помощью можно было сохранить жизнь ребенку, а потому, что это восхитительно – схватить сказочное могущественное существо за хвост и подчинить его себе. Буйство красок весеннего леса, безоблачное синее небо и яркое солнце усиливали радость от предстоящей охоты. Покосившийся ржавый знак «Стой! Опасная зона!», стоявший чуть в стороне от тропинки, заставил меня снисходительно улыбнуться.

Мои спутники тоже приободрились. Шматченко размахивал руками и что-то рассказывал. Наташа смеялась в ответ – как вчера в машине. Я заподозрил, что причина вдруг окутавшего нас веселья кроется в воздухе, пропитанном запахом цветущих деревьев. Пробовал то вдыхать глубже, то задерживать дыхание, но мое состояние от этого не изменялось. Впрочем, мне уже и не хотелось ничего менять.

Когда впереди среди деревьев появился огромный, размером с двухэтажный дом, одуванчик, я обрадовался еще сильней. Это был уже не намек на происходящие в этом месте чудеса, а яркое подтверждение. Мои спутники прибавили шаг. Мне пришлось изо всех сил подналечь, чтобы угнаться за ними.

Одуванчик оказался цветущим деревом. Сначала я подумал, что это абрикос. Но потом решил, что дерево должно быть яблоней. Яблоней с молодильными яблоками, которые охраняла или ела та самая жар-птица. Я представил прекрасную огненную птицу, сидящую на ветвях цветущего древа, и радость превратилась в приступ веселой истерии. До этого подобное чувство я испытывал только однажды – десятью годами раньше, вечером в общежитии, когда попробовал курить гашиш. Но сходство было неполным. Тогда, накурившись, я боролся с собственными чувствами, а здесь, в лесу, эмоции казались мне чужими. Как будто насильно втиснутыми в голову.

Веселье волнами накатывало на меня. Я шел, смеялся и размахивал клетками, с радостью подчиняясь чужой воле. Шматченко и Наташа весело кружились впереди в каком-то средневековом танце: забегая друг перед другом, они кланялись, обнимались, смеялись и продолжали бежать дальше вперед – все быстрее и быстрее. Так продолжалось до тех пор, пока мы вплотную не подошли к дереву.

– Пришли, – громко сказал Шматченко, не прерывая свой смех.

Я обогнал остановившихся спутников, подошел ближе и коснулся рукой ветки. Краски вдруг потухли, как будто поздним вечером кто-то погасил свет. Небо вместо голубого стало прозрачно-серым. Бушующий свежей зеленью лес остался позади, а вокруг меня торчали редкие перекрученные стволы то ли высохших, то ли не очнувшихся от зимней спячки деревьев. На каменистой земле клочками прорастала жиденькая травка.

То, что с расстояния в несколько сотен метров казалось то цветущей яблоней, то гигантским одуванчиком, вблизи выглядело огромной корягой на дне высохшей реки. В полноводье течение развесило на кривых сучьях всякий хлам. В основном это были тряпичные ленты. Пестрые снизу и выцветшие, растрепанные сверху, разной длины и ширины. Но не только ленты. Пробежав взглядом по высохшей кроне, я отыскал вытянутые детские колготки, несколько капроновых чулок, собачьи поводки, рукав от болоньевой куртки и женские панталоны с кружевами. Я вспомнил нашу первую встречу со Шматченко, когда он, сухой, как это дерево, замотанный в смирительную рубашку, осыпал меня проклятиями и пытался вырваться. Сумасшедший и мертвое дерево походили друг на друга как мать и сын.

Конечно, никакой реки на вершине горы быть не могло. Тряпье кто-то развесил, и это был не ветер. Я стоял перед огромным Деревом счастья. Судя по состоянию тряпья и по провалившимся в древесину узлам в верхнем ярусе, первая вещь появилась здесь несколько десятилетий назад. Да и высота, на которой оказались эти вещи (не думаю, что кто-то пригонял сюда автовышку), свидетельствовала о том, что Дерево росло и поднимало вещи к небу не один десяток лет.

В нескольких шагах от меня под деревом находились развалины какой-то небольшой прямоугольной постройки, то ли сарая, то ли туалета: чуть возвышающийся над землей бетонный фундамент с низкой, высотой по колено, стенкой – не больше пяти рядов обточенных дождем и ветрами кирпичей, с глубокими щелями вместо швов. Верхние кирпичи грязно лоснились на скругленных гранях, как диваны в больничном коридоре, отполированные верхней одеждой. У фундамента валялись битые кирпичи и куски бетона.