– Ты чем-то встревожена, – заметил Яша, когда сели друг напротив друга за стол. – А глаза у тебя голубые, как… как…

– Как медный купорос, – подсказала Вероника.

– Нет! Они светятся, как пралески на рассвете.

Яша мыслил поэтически, потому что и был поэтом. Он не раз читал Веронике свои стихи, и они ей нравились. Хотя стихи поэта Гумилева, которые с голоса записал Винцент – Вероника вспомнила его летящий почерк в армейском блокноте, и это отозвалось в ее сердце каким-то очень дальним волнением, – да, те стихи Гумилева нравились ей куда больше.

– Почему же именно на рассвете? – спросила она, улыбнувшись.

– Солнце еще не высоко, лучи его бегут по проталинам и снизу подсвечивают лепестки первых весенних цветов. И они, голубые, становятся от того еще ярче. Как твои глаза. У тебя что-то случилось, Вероника? – без всякого перехода спросил он. – Можешь поделиться со мной?

– Как остро! – Вместо ответа Вероника вытерла слезы, которые выступили у нее на глазах не от воображаемых рассветных лучей, а всего лишь от хрена. – Прямо-таки профилактика «испанки».

– «Испанка» давно прошла.

Яша был ее ровесником, но казался моложе из-за детской округлости лица и неуклюжести движений. Вероника даже яблочный компот налила ему сейчас сама, чтобы он не опрокинул кувшин. Но чудесный мягкий его взгляд сглаживал впечатление некоторой несуразности, и с лихвой сглаживал. Взгляд этот всегда казался печальным, хотя сам Яша печальным не был, а когда на Пурим распевал праздничные песенки, то и вовсе выглядел безоглядно веселым. Если не всматриваться в его глаза.

«Я должна ему сказать. Это непорядочно – оставить лишь письмо. Я должна объяснить хотя бы Яше».

Минуту назад ничего подобного Вероника не думала, но неожиданно пришедшее понимание оказалось таким непреложным, что стоило удивляться, как оно могло не явиться сразу.

– Яша, завтра утром я уеду, – глядя прямо в его глаза, сказала она.

Он вздрогнул и спросил:

– Куда? – И поспешно добавил: – Если тайна, можешь не говорить.

Голос его при этих великодушных словах прозвучал так, словно он поперхнулся грибами. Но к ужину Яша вообще не прикоснулся, значит, причина в другом. Да и так понятно, что в другом, и в чем именно, понятно тоже.

– У меня нет тайн от тебя, – ответила Вероника. – Я уезжаю к Винценту Лабомирскому.

О том, что у нее есть в Польше жених, семейству Цейтлиных было известно. Когда родственница Винцента принесла от него письмо и деньги, именно Яша открыл двери, а потом вызвал Веронику, которая была занята на приеме вместе с Лазарем Соломоновичем. Так что ее решение не должно было явиться для него неожиданностью. Но сейчас, когда она сказала, что уезжает, округлые Яшины щеки покраснели так, словно их ошпарили, а кончик носа, наоборот, побелел как отмороженный.

Однако когда он наконец смог выговорить слово, это слово хоть и было произнесено дрожащим голосом, но прозвучало вполне разумно.

– Ты уверена, что сумеешь попасть в Польшу? – спросил Яша.

Что польская граница проницаема, знали в Минске все. Контрабандные товары, от рейнского вина до бельгийского шоколада, парижских шелковых чулок и берлинских шляпок, были наилучшим тому подтверждением.

– Теперь трудно быть в чем-либо уверенной, – пожала плечами Вероника. – Но я уже заплатила проводнику.

Проводника, то есть Сергея Васильевича, рекомендовала та самая родственница Винцента, пани Альжбета, которая принесла письмо. Она производила впечатление весьма ушлой дамы, к тому же уверяла, что помнит дороженького Винцука мальчиком и желает ему счастья вместе с такой красавицей-невестой, как панна Вероника, а мать его, пани Ванду, и вовсе любит как родную сестру, хотя они троюродные.

– Вероника… Позволь мне пойти с тобой, – дрожащим голосом проговорил Яша. – Я только сопроводю… жу… Я должен убедиться, что с тобой все благополучно! – воскликнул он. – Что ты на польской стороне.

– Яша, но как же ты в этом убедишься? – Вероника положила руку поверх его неширокой, с пухлыми пальцами руки. – Ведь я не поездом еду. Через границу меня переведут нелегально. Скорее всего, в темноте. Ты и не увидишь ничего. Яша опустил голову. Веронике показалось, что он плачет. – Все будет хорошо! – поспешно проговорила она. – Проводник надежный. Родственница Винцента не стала бы подвергать мою жизнь опасности. Не волнуйся, прошу тебя. Я буду тебе писать. И ты мне тоже. Будешь присылать свои стихи. Мы же друзья, и неважно, где я стану жить.

– Важно. – Слез в его глазах не было, но печаль их сделалась такой глубокой, что превратилась в горе. – Ты так дорога мне, Вероника… Я… Я люблю тебя.

– Яша… Но ведь я сразу сказала тебе… Ты же с самого начала знал про Винцента.

Жалость к нему сжимала ей сердце, но что она могла поделать?

– Конечно, конечно! – Он заговорил быстро, горячо. – Ты не скрывала. Чище, яснее тебя я девушки не знаю. Глупо с моей стороны было надеяться… Но я надеялся. Думал, ведь ты так недолго его знала. Может, это было заблуждение? Может, сострадание к нему ты приняла за любовь? Я знаю, что такое прифронтовой госпиталь, я помогал папе, когда в Минске шли бои. Творился ад, и что в нем можно было разобрать? Мне уже не верится, что все это было. Какой-то мираж. Может, и ты чувствуешь то же, и ты разуверилась, может…

– Я не разуверилась в Винценте, – сказала Вероника. – И это был не мираж.

Как ни жаль Яшу, а надо это прекратить. Незачем подавать ему ложные надежды.

Он замолчал, будто на бегу ударился о стену. Потом тихо проговорил:

– Да. Прости меня.

– Ты меня прости.

Некоторое время сидели молча, но время это не казалось тягостным. Яша первым нарушил молчание.

– Я все понимаю, Вероника, – сказал он. Голос его звучал теперь до странности спокойно, даже как-то сурово. – Это правильно, что ты едешь к любимому человеку. Так и должно быть. И знай: если захочешь вернуться в Минск, наш дом всегда для тебя открыт.

Не успела она удивиться непривычно взрослым его