он стоял у кровати матери и смотрел в ее спокойное лицо, Алеся увидела, как он подавлен, как белы на его сжатых руках костяшки пальцев, и, увидев, не забыла этого потом, когда квартира уже наполнилась посторонними людьми и вид у него стал почти такой же, как обычно.

Ушли врачи и полицейские. Вынесли носилки, на которые положили Ирину Михайловну.

Стояла глубокая ночь, и тишина в доме стояла такая, какой, Алесе казалось, не бывает в никогда не утихающей Москве.

Она не знала, что ему сказать, когда он вернулся, проводив мать. «Примите мои соболезнования»? Эта фраза обдавала таким холодом и безразличием, что неловко было и слышать ее, и тем более произносить. В Багничах на похоронах плакальщицы выли: «А дзякуй жа табе, мая мамачка, за твае гадаванне-шкадаванне», – и это казалось еще хуже.

Но и отстраненные соболезнования, и похоронный вой – это нужно, наверное. Иначе непонятно, что делать в мертвой тишине.

Поколебавшись, Алеся открыла кухонный шкаф, достала бутылку. Вина в ней осталось около трети. Это белое французское вино принесла неделю назад школьная подружка Ирины Михайловны, и они выпивали тогда под воспоминания об учителе математики, в которого обе были влюблены в десятом классе. Математика звали необычно, Илларион Илларионович. Алеся не поняла, зачем всплывает в ее памяти это имя. Да, она растеряна.

– Я не буду, – сказал Игорь, увидев бутылку в ее руках. – Выпей, если хочешь.

– Не хочу. Но, наверное, надо…

– Думаешь? Ладно.

Она разлила вино в два бокала, выпили молча. Вино выдохлось, хотя бутылка была плотно заткнута высокой витой пробкой с верхушкой из разноцветного стекла. Ирина Михайловна говорила, что пробка венецианская.

– Царство небесное, вечный покой, – все-таки произнесла Алеся.

Растерянность ее сразу прошла. Это были простые и ясные слова.

– Я здесь переночую? – сказал Игорь.

Вопросительная интонация очень явственно слышалась в его голосе.

– Конечно. Это же твой дом.

– Посидим немного? Теперь слышалась просьба. – Правда немного, – повторил он.

– Конечно, – повторила и Алеся.

Они сидели друг напротив друга за кухонным столом. Обыденность этого стола, чайной коробочки, плиты с кастрюлькой, еще теплой после того, как Ирина Михайловна поужинала, вдруг показалась невыносимой. Алеся подумала, что Игорь чувствует это острее, чем она.

– Жизнь кажется бессмысленной, – сказал он. – Думал, что я готов к маминой смерти. Но оказалось, эгоизм слишком силен.

– Почему эгоизм? – не поняла Алеся. – Чей эгоизм?

– Мой, чей еще. Сразу сознаешь, что больше ты никому не нужен. А это не главное, что надо было бы сейчас сознавать.

– Ну что ты… Как же никому не нужен? У тебя ведь сын.

– Он сейчас в таком возрасте, когда необходимости во мне, если она вообще есть, ни уже, ни еще не сознает.

– Разве бывает такой возраст?

– У меня был. У твоего сына почти наверняка наступит тоже. Будь к этому готова.

Алеся вздрогнула.

– Ирина Михайловна тебе сказала?

– Конечно. А это тайна, что у тебя есть сын?

– Нет. Просто это никому не интересно.

Про Сережку она рассказала Ирине Михайловне почти сразу же, как только переехала в ее квартиру. Та спросила, была ли Алеся замужем, есть ли дети, и она ответила.

– А его отцу? – спросил Игорь.

Он смотрел перед собой невидящим взглядом.

– Отцу тоже не интересно.

Алеся произнесла это без волнения, потому что волнения не было у нее внутри. Когда она впервые поняла, что Борису нет дела до Сережки, ее охватил ужас. Не оттого, что придется самой растить ребенка, а оттого, что жизнь дохнула на нее смертным холодом. Но тогда ей было двадцать лет, и, наверное, она так и должна была отнестись к холоду жизни, о котором, не веря Пушкину, читала в «Евгении Онегине», когда была школьницей.

А теперь ни ужаса нет, ни даже волнения. Привыкла к жизни, и к холоду ее привыкла тоже. Все привыкают.

– То есть отец вообще ребенком не занимался? – Игорь тоже спросил об этом без волнения. – А деньги давал?

«Зачем он спрашивает? – с легким раздражением подумала Алеся. – Как будто ему это важно».

Раздражение от его невидящего взгляда и безразличного тона, правда, сразу же прошло. У него мать только что умерла, еще бы не хватало ему сейчас живо интересоваться посторонними подробностями! Спрашивает, чтобы не молчать, и не на что тут обижаться.

– Его отец знал, что мы не будем жить вместе, – ответила она. – И я тоже знала, он мне сразу сказал.

– Странно, что ты так спокойно об этом говоришь.

«Мне и самой странно», – подумала Алеся.

Она попыталась вспомнить, как все это было тогда, и поняла, что вспомнить не может. То есть события помнит, конечно, – как Борис попросил ее сделать аборт, как она отказалась, как приходила к ней в общежитие его жена, сначала возмущалась, потом плакала, потом сказала: «Я все равно не смогу вас ни в чем убедить», – и ушла… Но боли, которая была тогда, Алеся давно уже не чувствовала. Все это казалось теперь таким обыкновенным… Хотя оно и тогда было обыкновенным, конечно. Ничего особенного нет в том, что девушка влюбилась в женатого мужчину, что он ее бросил, когда она забеременела, что она сначала пестовала в себе гордость – ни за что к нему ни за чем не обращусь! – потом ревела ночами в подушку, представляя, как он вдруг встанет в дверях и скажет, что не может жить без нее и их сына, а потом, даже непонятно в какой день, вдруг поняла, что не только не ждет этого, но даже если бы это произошло, не ощутила бы ничего, кроме недоумения.

– Но ведь так всё и бывает, – сказала она. – В книгах все события необыкновенные, потому что книгу иначе не напишешь, наверное. А в жизни все идет как идет, ничего особенного.