разоблачают их приверженность (о чем и сами они не догадываются) этой бесплодной философии.

1. Неверие в независимый характер искусства слова и в то же время отказ считать его—именно как искусство — составной частью органического развития человечества, и в частности революционного движения. Это неверие заставляет писателя капитулировать как художника, заставляет его, творческую индивидуальность, ожидать приказаний от политических боссов, что наиболее интеллигентных среди этих самых боссов приводит в ужас. Это неверие заставляет американского писателя основываться в своем творчестве на заимствованных из чужих рук ценностях, которые обладают глубоким смыслом лишь в тех условиях, которые их породили, но совершенно бессмысленны у нас. Подобное отношение к искусству не что иное, как пережиток глупых предрассудков, свойственных нашей буржуазной литературе.

2. Из-за того же недопонимания органической сущности жизни и, соответственно, искусства, проистекает беспомощнонетворческое по своей сути осмысление революционной литературы как преимущественно «информативной», «копиистской» и «пропагандистской». Эта мысль об утилитарной и морализирующей сущности искусства, конечно же, заимствована из арсенала эпохи викторианской буржуазии. Вместе с тем нет достаточных причин утверждать, будто настоящая литература не может иметь значения важного социального документа и не обладать сильным политическим звучанием. Впрочем, в такой динамичный век, как наш, и серьезные литературные произведения, если они изображают характерные для эпохи глубинные перемены в человеческом сознании, вполне могут считаться средством «пропаганды» как этих перемен, так и их конечных целей. Но пропаганда такого рода—это непосредственный результат художественной значительности произведения, и ее действенность целиком зависит от его эстетических достоинств.

3. Что убивает действенность многих наших революционных произведений? Ответ заключается в этом слове «убивает». Мы знаем, что убийство — в высшей степени характерное явление американской жизни. Как говорят, в США ежедневно совершается больше убийств, чем в Европе за целый месяц. Ныне убийство стало своего рода универсальным способом выходить из любого затруднения. Но не слишком ли это упрощенный способ решать свои проблемы—скажем, семейные,— если он не требует ничего, кроме желания избавить себя от этих проблем? Такой метод губит жизнь, одним из движущих факторов которой и является проб-лемность. Чем убийство оказывается для искусства жизни, тем оказывается для познания такая незавидная философия, которую, если употребить литературную терминологию, можно назвать «упрощенчеством».

Вот некоторые плоды этого ложного и вымученного направления.

а). Романы, имеющие своей целью вскрыть революционную сущность современности, где изображаются некие ходульные герои; или написанные в духе подкрепленных журналистским жаргоном газетных репортажей, дающие самые поверхностные описания событий; или браво-подражательные, скрывающие идейные слабости стиля Хемингуэя—Дэшиелла Хэмметта; или заимствующие дешевые бытописательские эффекты викторианского реализма—словно бы с помощью всего этого можно изобразить трагическую, фарсовую, взрывную, мистическую, нежную, бездонную, как ад, и безграничную, как небо, американскую жизнь во всей ее полноте!

б). Пролетарская проза и поэзия,, где рабочие предстают какими-то автоматами, лишенными жизни, воображения, затаенных побуждений, чувства юмора—того, словом, что является источником творчества и революции.

в). Нудные критические и историко-литературные статьи, где целостно-органические произведения поэтов и прозаиков препарируются в плоские и безжизненные декларации, обсуждающие политические проблемы.

4. В этом отказе — отказе,, совершаемом зачастую людьми с подлинным литературным дарованием,— от поисков нужного материала для серьезного революционного искусства и заключается одна из наших идеологических болезней. А главное зло, ею причиняемое, в том, что марксизм превращается в догматическую и механически- неподвижную философию. В итоге получается, что, будучи именно в таком виде преподнесена нашей страстной, остро чувствующей, но недостаточно образованной молодежи (как рабочей, так и писательской); эта философия лишь отталкивает их от себя; к тому же многие из них (причем не самые безнадежные, а самые отчаявшиеся) стремятся найти духовное пристанище, примыкая к реакционным течениям мысли, адепты которых всеми силами поддерживают • устаревшие формы животно-интуитивных устремлений человека.

Если же стародавняя приверженность националистическим и религиозным предрассудкам сможет приобщить американскую молодежь к фашизму, то это будет отчасти потому, что наши революционные писатели, сбитые с толку мертвым рационализмом, пронизывающим всю умирающую капиталистическую культуру, не осознали, что жизнь сегодня в самых своих глубинных основаниях, преданности и любви, зовет на путь революции.

Американский революционный писатель, который выполняет свою миссию по культурному воспитанию людей, будущих творцов революции, должен видеть жизнь во Исей ее полноте. У него должны быть четкие политические убеждения; если он честен, он не сможет не внести свою лепту в повседневную, политико-экономическую борьбу, но его политические ориентации должны естественно вырастать из его жизненных устремлений. Любая программа действий, любая система взглядов возникает из динамической целостности самой жизни, и эта целостность, со всеми ее специфическими особенностями, должна быть в центре внимания художника. Вот почему можно прямо сказать, что художественное мировидение и есть материал искусства.

Многие у нас еще недостаточно представляют себе разницу между «материалом» и «темой». Тема книги—это всего только ярлычок или упаковка: она может ввести в заблуждение или оказаться пустой, когда ее распечатаешь. Наши поэты и проза-ики, вследствие своей преданности рабочему классу (неважно, являются ли’ они сами выходцами из него или нет) и естественно стремясь избрать самые значительные и выразительные темы, будут все чаще изображать борьбу фермеров и рабочих. И если мироощущение художника окажется достаточно зрелым, он создаст.—вне зависимости от избранной им темы—то, что сможет стать материалом революционного искусства. Термин «пролетарский», применяемый к искусству, должен скорее указывать на угол зрения и специфику мировидения, отразившихся в данном произведении, а не на его тему. Этот термин должен иметь качественный, а не количественный смысл. Пусть в произведении изображается жизнь средней буржуазии, или интеллигенции, или даже мифологических героев, но, если оно озарено революционным вйдением мира, оно одно будет более действенным, как произведение пролетарского искусства, чем целая кипа скучных романов, рисующих плоско-бездушные образы пролетариев.

Я хочу указать на две наши специфические проблемы.

У нас, писателей, есть два пути для художественного воплощения материала. Мы должны смело идти в жизнь—ту, что нас окружает, и ту, что внутри нас. Эти два пути на самом деле едины, и писателю нужно овладеть ими обоими, а не то, отдав предпочтение одному, он неминуемо зайдет !в тупик. Если мы сосредоточим все свое внимание на окружающих нас людях, на цедых классах, но не проникнем в глубины собственного «я», мы никогда их не поймем. Если же мы устремим свой взор на самих себя, предварительно не выработав способности постигать объективную действительность, то мы не увидим в себе ничего, кроме собственных эгоистических побуждений, которые, в сущности, убивают личность. Куда более сложен оказывается этот двойной путь постижения, которым мы должны идти и