Еще одной остановкой стал Мозамбик, а ближе к концу мая мы наконец добрались до Наталя.

Порт Наталя — Дурбан, известный также как Порт-Наталь. Там-то меня и встретил шет Абдулла. Когда пароход причалил, я увидел, как люди всходят на борт, чтобы приветствовать своих прибывших друзей; мне бросилось в глаза, что к индийцам здесь относились без особого почтения. Я не мог не заметить, что друзья шета Абдуллы ведут себя несколько высокомерно. Меня это огорчило, но шет Абдулла уже явно привык к подобному обращению. Люди, смотревшие на меня, не скрывали любопытства. Моя одежда отличалась от одежды других индийцев. На мне были сюртук и тюрбан, похожий на бенгальский головной убор пагри.

Меня привезли в здание, в котором располагалась фирма, и провели в выделенную мне комнату рядом с комнатой шета Абдуллы. Он не понимал меня. Я не понимал его. Он прочитал бумаги, переданные ему через меня его братом, но они еще больше озадачили его. Он, похоже, подумал, что брат прислал ему пресловутого «белого слона». То, как я одевался и жил, поразило его. Вероятно, он подумал, что я европейский мот. У него пока не нашлось для меня работы: судебный процесс проходил в Трансваале, и не было никакого смысла отправлять меня туда немедленно. Шет Абдулла, очевидно, задался вопросом, насколько можно доверять моим способностям и честности. Сам он не имел возможности присматривать за мной в Претории. Между тем ответчики по делу находились там же, и он опасался их пагубного влияния на меня. Если нельзя поручить мне работу, непосредственно связанную с делом, а со всем остальным прекрасно справлялись его клерки, то что еще я был в состоянии сделать? Клерков он мог наказывать, но мог ли наказать меня за возможную ошибку? Стало быть, раз никакой работы над процессом не было, приходилось держать меня при себе без всякой надобности.

Шет Абдулла был практически неграмотным, но его жизненный опыт поражал. Он обладал острым умом и прекрасно осознавал это. Он немного говорил по-английски и мог поддержать разговор. Этого оказалось достаточно, чтобы вести переговоры с управляющими банками и европейскими коммерсантами и передать суть дела юрисконсульту. Индийцы уважали его. Его фирма была тогда крупнейшей среди индийских фирм или, по крайней мере, одной из самых крупных. Но при всех достоинствах имелся у него и один важный недостаток — подозрительность.

Он уважал ислам и любил беседовать на темы исламской философии. Он не владел арабским языком, но был хорошо знаком с текстом Корана и другой религиозной литературой. Он знал множество примеров и, разговаривая о том или ином предмете, всегда мог привести один. Общение с ним помогло мне узнать ислам лучше. Когда мы познакомились поближе, мы стали часто говорить о религии.

На второй или третий день после моего приезда он повел меня посмотреть дурбанский суд. Там он представил меня некоторым знакомым и усадил рядом со своим атторнеем. Судья бросал на меня пристальные взгляды, а затем попросил снять тюрбан. Я отказался подчиниться и покинул зал суда.

Стало быть, даже здесь мне предстояло бороться за свои права.

Шет Абдулла объяснил, почему некоторым индийцам не разрешается появляться на заседаниях суда в тюрбанах. Только те, кто облачен в мусульманскую одежду, сказал он, могут оставить тюрбан. Остальных индийцев заставляют снимать свои головные уборы.

Чтобы причина такого различия стала понятна читателю, мне следует рассказать о нем поподробнее. Первых же трех дней оказалось достаточно, чтобы я увидел, по какому принципу разделены здесь на несколько групп индийцы. Первая группа состояла из торговцев-мусульман, называвших себя «арабами». Ко второй группе относились индусы, а к третьей — клерки-парсы. Клерки из числа индусов не входили ни в одну из групп, если только сами не относили себя к «арабам». Клерки-парсы называли себя «персами». Эти три группы имели хотя бы какие-то социальные связи, общались между собой. Но самая большая четвертая группа состояла из тамилов, телугу и северных индийцев — свободных или законтрактованных рабочих. Последние прибыли в Наталь по контракту и должны были проработать здесь не менее пяти лет. Их называли гирмитья, от слова «гирмит», что было сильно искаженным английским «эгримент» (agreement). Первые три группы вступали с этой лишь в деловые отношения. Англичане называли их «кули», а поскольку большинство индийцев принадлежало именно к рабочему классу, то всех индийцев без исключения стали называть «кули», или «сами». Между тем «сами» — это суффикс, часто добавляемый к тамильским именам, а на санскрите он означает не что иное, как «свами», то есть «хозяин» или «господин». А потому, если индийца раздражало обращение «сами» и если он был достаточно разумным, он так отвечал на непрошеный комплимент: «Вы, конечно, можете назвать меня «сами», но не забывайте, что «сами» значит «хозяин». А я вовсе не хозяин вам!» Некоторые англичане только хмурились, другие всерьез злились и осыпа́ли такого индийца ругательствами или даже избивали. Для них «сами» оставалось лишь презрительной кличкой, и, когда такой «сами» начинал философствовать, англичане считали это оскорблением.

Вот почему меня прозвали «кули-адвокат». Коммерсантов звали «кули-торговцами». Значение слова «кули» было окончательно забыто, и оно стало применяться ко всем индийцам. Мусульманские торговцы не любили этого и неизменно возражали: «Я не кули. Я — араб» или «я — торговец», — и, если попадался приличный англичанин, он извинялся перед ними.

При таком положении вещей даже ношение тюрбана приобретало важное значение. Подчиниться требованию снять индийский тюрбан означало стерпеть оскорбление. Тогда я решил распрощаться с тюрбаном и начать носить европейскую шляпу, избавлявшую меня от унижений и споров.

Однако шет Абдулла не одобрил моей идеи. Он сказал:

— Если вы поступите подобным образом, последствия будут неприятными. Вы поставите в еще более тяжелое положение тех, кто упорствует в своем желании носить тюрбан. К тому же индийский тюрбан вам к лицу, в шляпе же вас станут принимать за официанта.

В его совете заключалась практическая мудрость, доля патриотизма и некоторая узость мысли. С мудростью все было ясно, и, конечно, шет Абдулла не настаивал бы на ношении тюрбана, не будь он патриотом, а вот пренебрежение к официантам выдавало узость мысли. Приехавшие сюда по контракту индийские работники тоже делились на три группы: на индусов, мусульман и христиан. Последние обычно были детьми законтрактованных индийцев, живших здесь давно и обратившихся в христианство. Даже в 1893 году их численность в Южной Африке была весьма значительной. Они носили английские костюмы, и многие из них зарабатывали на жизнь, трудясь официантами в гостиницах. Шет Абдулла, отвергая мою английскую шляпу, имел в виду именно таких людей. Работа официанта считалась недостойной. И это предубеждение живо и по сей день.

Я все же прислушался к совету шета Абдуллы. Я написал письмо в газету, в котором рассказал об инциденте в суде и выступил за право носить в его зале тюрбан. Эта тема как раз обсуждалась в прессе. В одной из газет меня назвали «незваным гостем». Вот так и получилось, что я невольно стал известен в Южной Африке всего через несколько дней после прибытия. Кто-то поддержал меня, а другие подвергли суровой критике за легкомыслие и безрассудство.