На прошлой неделе мы посетили мистера Саути, у которого в этих краях великолепный дом, известный под названием Грета-холл. Вы наверняка слышали о мистере Саути благодаря его сотрудничеству с «Осведомителем». Был там, по чистой случайности, и один из поэтов Озерной школы, которого мистер Шелли боготворит. Имя мистера Вордсворта известно было даже мне — который, как Вы знаете, невеликий знаток поэзии, — и все мы выказывали ему подобающие благоговение и почитание. Полагаю, он наслаждался возможностью общаться со своим юным поклонником. Мистер Шелли продекламировал кое-что из собственных стихов, и мистер Вордсворт нашел их, как он изволил выразиться, «весьма приемлемыми». Они говорили на тему поэзии и морали, а мы с Гарриет, очарованные, слушали. Вот уж не думал, что столько гениальных мыслей может уместиться в одной комнате! Мистер Вордсворт не сошелся во мнениях с мистером Шелли — он выразил несогласие, когда тот увлекся темой королей и угнетения, на каковую с немалой охотой поговорил бы и я, однако старший собеседник продолжал стоять на своем. Он, полагаю, родом из этих мест, хоть с виду куда более утончен, нежели все остальные из встреченных мною здесь. Выговор его отнюдь не груб. У него длинный, покатый нос, а в губах наблюдается деликатная твердость; глаза его поразительно ясны; по отношению же к Гарриет и миссис Саути он проявлял манеры необычайно учтивые.

Думаю, пылкость мистера Шелли произвела впечатление и на самого мистера Вордсворта, который в его воодушевлении уловил нечто вроде отражения собственного «я» в юности. Он признался нам, что с годами оказался погребен, как он изволил выразиться, под «горой забот», однако в молодости его посещали мечты и видения. «Желаю вам удачи, — сказал он мистеру Шелли, уходя. — Стремления юного честолюбия не оставили меня равнодушным».

Так окончилась наша встреча с поэтом Озерной школы. Многое еще надобно Вам рассказать, но лучше отложить это до возвращения в Лондон. Гарриет шлет Вам приветы. Мистер Шелли только что прокричал сверху: он спрашивает, помните ли вы древних друидов с Поланд-стрит. Признаюсь, я не имею ни малейшего представления, о чем он. На этом должен поставить точку, иначе конца моим писаниям не будет.

Всецело Ваш, Дэниел Уэстбрук.

Я сложил письмо и оставил его на столике подле кресла. Не знаю почему, но я готов был разрыдаться. Возможно, письмо напомнило мне о жизни, какую я вел до того, как погрузиться в опасные эксперименты; возможно, оно открыло передо мной радости семейной жизни и человеческого общения. К тому же я осознал, что мне по-прежнему не хватает присутствия Биши. Кроме него, у меня ни разу не сложились приятельские отношения ни с кем; он один был мне другом и союзником в этом мире, полном опасностей и тьмы.

В комнату, неся дымящуюся тарелку, вошел Фред.

— От портера у меня есть лечение.

— Меня лечить не нужно.

— Сбитень, сэр. Пар такой, что мертвого подымет.

— Высокая похвала. — Я принял у него миску с жидкостью; цветом она была молочно-серая, а по консистенции зернистая. — Это какое-то из ваших лондонских блюд?

— Настоящий кокни, сэр, что твой трубочист. Молоко, сахар и салеп.

— О чем это ты, Фред? Я никогда о таком не слыхал.

— Дядюшка Билл им на Хеймаркете торгует. У него и куб есть, чтоб его заваривать.

— Рад это слышать. Насколько я понимаю, это следует пить?

Он с великим удовлетворением кивнул. Я попробовал варево — у него были аромат и вкус ванили. Оно обладало любопытным успокаивающим действием.

— Твой дядюшка Билл, верно, пользуется уважением.

— Отношение к нему, сэр, вполне сносное. Уличная детвора за ним ради одного только запаха бегает.

Напиток оказался еще и сильным снотворным — я отправился в постель, как только допил его, и крепко спал до рассвета. Проснулся я с чувством, что надо мною довлеет срочная обязанность. Я знал, что мне должно делать. Севши в постели, я уставился в пространство перед собою. У меня есть прискорбная привычка грызть ногти, когда я размышляю над той или иною задачей; этим я и занялся. Беседа с воскресителями накануне вечером и сделка, которую я с ними заключил, по сути означали, что в существовании моем началась новая стадия. У меня оставалось еще несколько часов, чтобы повернуть назад и избежать последствий, которые мои действия за собою повлекут, — несколько мимолетных часов, когда я мог бы заключить мир с людьми и Богом, — но я до того ослеплен был перспективами успеха и славы, что потратил их на другие цели.

Доехавши в кебе до Лаймхауса, я стал подготавливать свою мастерскую к приходу гостей. По прошествии двух ночей в моем распоряжении должны оказаться два тела только что скончавшихся, и тогда я попытаюсь вдохнуть в них жизнь. Я проверил электрические колонны, сооруженные для меня Хеймэном, и не нашел в их конструкции никаких огрехов. Чистый поток энергии без помех будет вливаться в мои субъекты. Каких ожидать результатов, я покамест не знал, ибо прежде никогда не располагал подобными возможностями. Я понимал лишь, что стою на пороге новой научной картины мира. Так или иначе, это произойдет. Тянуло ли меня все еще к прежней моей жизни, наполненной чистыми размышлениями и занятиями, юношескими видениями в альпийском воздухе? Навряд ли.

Вечером той пятницы я с нетерпением ждал прихода воскресителей. Стоя на причале, я смотрел на воду, поднимавшуюся с приливом; уже стояла ранняя осень, и легкий бриз рябил поверхность реки. Закатное солнце освещало гряду облаков, двигавшихся с запада, и сияние расходилось подобием нимба. Возвратившись в дом, я занялся последними приготовлениями электрических колонн. Я разместил их на полу, бок о бок, в промежутке меж двумя низкими деревянными столами; с обоих концов каждого имелся достаточный запас вольтовых батарей. Я рассчитал, что мощности хватит на оживление двух трупов, и потому разработал целую процедуру, чтобы быстро перемещаться от одного субъекта к другому. Как бы то ни было, я собирался подготовить оба тела одновременно, прикрепивши к их частям металлические ремешки и петли. Само собой разумеется, я понятия не имел, что́ может произойти с телами под воздействием электрического заряда. Предосторожности ради в углу мастерской у меня лежал мушкетон, заряженный и готовый к стрельбе.

Когда наступила ночь, я взял фонарь и вышел на причал. Мне слышно было, как вода бьется о деревянные столбы, а где-то посередине реки раздался всплеск. С востока наползала тонкая дымка, и я взмолился, чтобы она сгустилась, дабы скрыть моих гостей от взглядов тех, кому вздумается задержаться на берегу. Я поднес фонарь к лицу. Через несколько мгновений послышался звук весел; я протянул руку с фонарем вперед и начал покачивать им из стороны в сторону, подавая сигнал. Плеск весел приближался, и в тусклом неверном свете я увидал темные очертания лодки, подходившей к причалу. Два человека гребли, третий сидел на корме дозорным.

Не произнеся ни звука, не подавши ни жеста в знак приветствия, они продолжали делать свое дело. Не прошло и минуты, как они подошли к самому причалу. Я окликнул прибывших, но они сделали мне знак молчать. Человек на корме, в котором я узнал Миллера, швырнул мне канат; я привязал лодку к столбу рядом с собою. Миллер выскочил и приложил руку к моим губам. «Могила», — прошептал он. От него пахло вином. Двое других перелезли через борт и принялись выгружать два пеньковых мешка. Потом потащили их по доскам, и я последовал за ними.