Однажды темной ночью я оказался на Уэллклоус-сквер, и взгляд мой упал на изможденную фигуру молодого человека, на котором не было ничего, кроме грязнейшего тряпья. Прикасаться к нему я не помышлял, но склонился над ним, лежавшим на неровных камнях. Он не спал. Он открыл глаза.

— Ты нашел меня, — произнес он. — Ты узнал меня по приметам.

— По приметам?

— Смотри на меня. — Он раздвинул тряпье на груди, и я увидел, что тело его покрыто рубцами и кровавыми волдырями; зловоние от ран шло невыносимое, и я отвернулся. — Я — избранник, — продолжал он, — ты же — мой ученик.

Я покинул Уэллклоус-сквер и возвратился, охваченный дрожью, в свои комнаты на Джермин-стрит.

Пришла пора, и во мне созрела решимость создать эту форму жизни — человека. Возможно ли сказать, что тем самым я намеревался создать существо нового типа, не обремененное недостатками живущих на земле людей? Воображение у меня было достаточно развито, и в то же время мне не занимать было способностей к анализу и практической деятельности; сочетание этих качеств помогло мне задумать это дело и приступить к его выполнению. Все помышления мои были о мето́де, которая позволила бы создать разумное человеческое существо, не отягощенное бременем своего происхождения, общественного положения и религии. Я задумал, если угодно, воплотить в жизнь мечту Биши о человеке, свободном от любых мелочных предрассудков, что терзают общество.

Где существует такой человек? Разумеется, он не существует нигде. В том-то и заключалось побудительное начало, а также необходимость его создания. Я полагал, что это возможно: найти составные части идеального человека, свести их воедино и наделить жизненным теплом. Я уже испытал нужную процедуру на практике, к тому же успешно: мне удалось открыть источники воспроизводства и жизни. Я многого достигнул, превзошедши самые пылкие свои ожидания, научившись сам дарить жизнь мертвой материи. Оставалось исследовать одно — принцип единения, или согласованности, который позволил бы всем органам и тканям тела действовать в унисон. После долгих тяжких трудов и экспериментов мне, с помощью определенной операции на мозжечке, удалось добиться и этого.

Где же найти подходящее тело, какое можно было бы использовать в качестве основы? На улицах попадались такие, в которых пристальный взгляд угадывал признаки чего-то стоящего. Однако они были еще живы, а стало быть — недоступны для меня. Наконец однажды вечером — дело было той же зимой — Бутройд сообщил мне, что у него есть «подарочек».

— Хорош, слов нету, — сказал он. — Свеженький будет, что твой персик.

— Он у вас с собой?

— Нет — не помер еще. — И он разразился хохотом.

Затем, подстрекаемый Лейном и Миллером, он рассказал мне, в чем дело. В больнице Святого Фомы был студент, оказавшийся в очень плачевном положении, — этот несчастный юноша обнаружил у себя признаки чахотки. Он кашлял артериальной кровью в платок, и у него проявлялись все признаки, какие сопутствуют этому заболеванию, — слабость и апатия. Он знал, что болезнь смертельна, поскольку общение с докторами и практика в больнице — пациентами там были местные бедняки — научили его предсказывать ее развитие. К тому же ему довелось ухаживать за своим братом, когда тот медленно умирал от туберкулеза легких. Этот юноша работал у хирургов Энклиффа и Като — он перевязывал раны — и потому знал воскресителей в лицо — по сути, именно ему препоручали они свой груз на заднем крыльце больницы. Знал он и места, где они собирались. Двумя неделями ранее он подошел к ним в «Военной фортуне».

— Подходит он, стало быть, к нам, — рассказывал Бутройд, — белый, что простыня. Я ему: ага, вот и…

— Имя мне знать не надобно, — перебил я.

— Я его спрашиваю, что он делает в этих краях, а он к нам подсел и говорит: «У меня к вам одно дельце. Надежное».

И он предложил им план. Молодой человек знал, что умирает и что жить ему, вероятно, осталось недолго. Он воззвал к профессиональным чувствам Бутройда и двух других: если они заплатят ему двадцать гиней, то он разрешит им забрать свое тело в самый момент смерти. Деньги ему нужны были для юной сестры, мастерицы по игрушкам, которой вскоре предстояло остаться одной во всем мире. Что до него, он не боялся подвергнуться анатомированию — слишком часто доводилось ему наблюдать эту процедуру в хирургическом театре больницы Гая, чтобы дрогнуть перед подобной участью. Он полагал, что тело его стоит двадцати гиней, будучи молодым, крепким и хорошо сбитым, несмотря на разрушительное действие болезни. Он уже обговорил дело с самой сестрой, и та согласилась, чтобы воскресители расположились в небольшой гостиной рядом с комнатой, где ему предстояло умереть. В момент смерти она разрешит им войти и забрать тело. Молодые люди не питали никаких иллюзий по части христианского благочестия — у них на глазах родителей их вместе с двумя другими детьми унесла вспышка эпидемии, самым ужасным образом. Нам ли думать о Боге, говорил молодой человек.

— Какого он возраста?

— Довольно-таки молодой — ему девятнадцать.

— И, говорите, неплохой образчик?

— Лучше не бывает. Что твой боксер, мистер Франкенштейн. И зубы все целы.

Само собой, меня воодушевила перспектива заполучить такой подарок: если тело будет доставлено сразу после смерти, это обстоятельство имеет неисчислимые преимущества и, несомненно, будет способствовать воздействию электрического потока. Они сказали мне, что молодой человек живет вместе с сестрой недалеко от больницы, в доходном доме на Кармелайт-стрит, откуда до Брокен-док и до реки рукой подать. При благоприятном приливном течении на то, чтобы доставить тело в Лаймхаус, у них уйдет двадцать минут.

— Я хотел бы его видеть, — сказал я. — И желаю находиться поблизости в тот момент, когда вы будете передавать ему деньги, как договорено. Тогда, если он мне подходит, я вам заплачу.

На том и порешили — после того, как они выторговали себе «прибавок», дополнительные десять гиней за ведение сделки.

Я ждал у «Военной фортуны». Той ночью страшно лило — такой дождь бывает лишь в Лондоне. Он подымался повсюду вокруг меня, словно дым, и я укрылся под навесом для кебменов прямо за воротами церкви Святого Варфоломея. Бутройд, Лейн и Миллер вошли внутрь и расположились на скамье у окна, выходящего на ворота; вдобавок они позаботились о том, чтобы поставить на стол перед собою масляную лампу, дабы мне, несмотря на дождь, ясно видны были их лица и жесты. Тут я заметил молодого человека, что переходил площадь, прикрываясь от ливня плащом. Шел он быстро и решительно, не проявляя никаких признаков слабости, но прежде, чем войти в таверну, на миг остановился. Секунду его освещал колеблющийся свет перед входом. У него были черные вьющиеся волосы, а увидав его ясные глаза и полные губы, я тотчас же узнал в нем Джека Кита — он некогда работал со мною в анатомическом театре больницы Святого Фомы. Тут он вошел в «Военную фортуну». Подкравшись поближе к окну, я в смятении наблюдал за тем, как он приблизился к воскресителям и сел за их стол. Он, хоть и испытывал в их обществе видимую неловкость — это обстоятельство меня отнюдь не удивило, — все-таки улыбнулся и что-то сказал Лейну. В тот момент Бутройд взглянул на меня через окно. Я говорил ему, что буду там. Кивнув, я поднял правую руку. То был наш условленный знак. Он вышел на улицу, и я, ни слова не говоря, передал ему кошелек с гинеями. Что мне еще оставалось? То обстоятельство, что Джеку назначено скоро умереть, меня взволновало и опечалило, но, как говорил мне он сам, исследования требуют смелости. Просвещение и усовершенствование мира основано на человеческой отваге. Так он тогда говорил. Неужели теперь мне следовало предать его, а также мои собственные убеждения ради успокоения совести? При всем том оставалась еще и возможность — вероятность — того, что мои электрические опыты вернут его к жизни. Будет ли он жить, улыбаться, смеяться, ходить все тем же быстрым шагом? На этот вопрос ответа я не знал, как не знал его никто в мире.