Хоксмур - Питер Акройд

«Идея романа „Хоксмур“ состояла в том, чтобы противопоставить друг другу две разновидности языка: ту, что существовала в начале XVIII века, и ту, которая сложилась к концу века XX. Мне хотелось проследить сходство и различия между ними; я надеялся, что это позволит дать более четкое определение и той, и другой эпохе. Я пытался сделать так, чтобы и читатель вслед за мной вжился в язык, на котором говорили в XVIII веке, и тем самым смог ощутить прошлое более непосредственным, естественным образом. Надеюсь, мне удалось достичь этой цели. Еще более важной задачей было установить параллели между этими двумя формами речи, найти гармонические соответствия и в то же время выявить природу разрыва. Последний, как мне представлялось, проистекал из того, что современная речь по сравнению с речью тех времен звучит более нейтрально, плоско, менее выразительно, недостаточно своеобразно».

Из интервью Питера Акройда, февраль 2011 г.

Зимним вечером, когда последние немногочисленные служащие, отбывшие дневную повинность на финансовом поприще, подобно кусочкам сухого льда всасываются в теплые отдушины станции метро «Банк», одинокому страннику, остановившемуся у ограды перед входом в церковь Св. Мэри Вулнот, на углу Ломбард-стрит и Кинг-Уильям-стрит, простительно испытать пронизывающую дрожь. Объявления выглядят вполне прозаически: службы проходят в 13:10 по вторникам и в 20:00 по пятницам; в церкви регулярно собирается Общество Тела Господня (чем бы оно там ни оказалось); а следом идет знакомая полубессмыслица — реклама духовного содержания: «Войди в обитель покоя, обратись к Господу, который тебя создал и любит, и позволь Ему обратиться к твоему сердцу». Все это так и осталось бы картиной успокоительной, если бы странник, не поднимая головы, заторопился вперед, в оранжевые шатры света уличных фонарей, и дальше, мимо супермаркета, закусочной и спортклуба.

Но случись ему взглянуть вверх, на полосатый, как зебра, фасад, и ощутить в полной мере необъяснимый вес здания, которое, дугой уходя в черный проем входа, словно протягивает скошенные колонны к горлу жертвы, — тогда наш странник, возможно, понял бы, что его охватила не простая дрожь, но отчаянная лихорадка, передаваемая из поколения в поколение, источник которой — страх вечности, ожидающей в конце, и неизбежного на пути туда плотского отмирания.

Церковь Св. Мэри Вулнот образует вершину треугольника, или одну из вершин пятиугольника, или самый кончик стрелы — в зависимости от того, сколько построек Николаса Хоксмура с их местоположением вам заблагорассудится включить в эту странную геометрическую фигуру, начертанную на лондонском палимпсесте. В глазах Питера Акройда эта — хвост стрелы, острие которой целится в церковь Св. Альфеджа в Гринвиче, в то время как Св. Георгия в Блумсбери можно принять — за что? Наверное, за оперение. Вообразить себе, что шесть лондонских церквей работы Хоксмура образуют на карте нечто, формой напоминающее оружие, — решение, как скоро сделается ясно читателю этого романа, нетривиальное. Все сказано в начальных словах первой главы: «Итак, начнемте. Да помните: наблюдая, как сооружение на глазах Ваших обретает форму, всегда в голове держите все строенье целиком…»

Николас Дайер, помощник сэра Кристофера Рена, которому в начале XVIII века была вверена постройка шести церквей в Лондоне, выступает не вымышленным альтер эго реально существовавшего Хоксмура, но его двойником. Ибо замысел Акройда иначе, как грандиозным, не назовешь: показать, что линейная природа времени, какой она выглядит в традиционном повествовании — будь оно основано на событиях реальных или воображаемых, — не более чем фальшивка, и подтолкнуть читателя в зону полной синхронности. Читайте «Хоксмура» внимательно, так, как священник читает свой молитвенник или адепт тайного знания — свои книги, и он окажет на вас магическое воздействие — вы превратитесь в того странника возле Св. Мэри Вулнот, охваченного лихорадкой многих поколений.

Интересно происхождение «Хоксмура», опубликованного в 1985 году. Питер Акройд отнюдь не скрывает того влияния, что оказало на его роман сочинение Иэна Синклера «Лудов[1]жар». Я не случайно использую слово «сочинение», поскольку то, что пишет Синклер, классификации не поддается: отчасти заурядная книжка, отчасти символистская поэма, отчасти вариации на тему автобиографических заметок, относящихся к тому времени, когда автор работал садовником в парках Хакни. В «Лудовом жаре» можно найти несомненный генезис романа — связь между уникальным архитектурным синкретизмом Николаса Хоксмура — английское барокко, сделавшее остановку в некрополисе Петры при бегстве из Египта, — и описанием географии Лондона в скрытых неоплатонических терминах. Кроме того, формы сооружений Хоксмура приводят на наших глазах к убийствам: пирамиды, колокольни и шпили церквей заставляют проливаться жертвенную кровь. Таким образом были совершены убийства на Рэтклиффской дороге, с такой любовью описанные Де Куинси в книге «Убийство как одно из изящных искусств».

Однако чего у Синклера не найти, так это целостной структуры «Хоксмура». Скорее кажется, что «Лудов жар» меньше, чем сумма его составляющих, — набор экзегетических записок, комментариев к роману, на деле вышедшему спустя добрый десяток лет. У Синклера, как у любой творческой личности, вполне может вызывать досаду то, что оригинальность его видения не стала залогом первенства, однако, хотя обскурантизму «Лудова жара», созданному рукой сильной и волевой, присуще благородство, по увлекательности ему далеко до «Хоксмура», текста насыщенного и тем не менее захватывающего — крепко, словно руки убийцы.

Гений Акройда заключается в первую очередь в его языке — или, точнее, в расшифрованных им словах, потоком выходящих из-под гусиного пера Николаса Дайера. Любому, кто знаком с дневником Пипса[2]— бессистемное использование заглавных букв, суффиксы, образованные на французский манер, и иррегулярная орфография, — записи Дайера не покажутся столь уж странными, скорее воплотят в себе убедительный пример развития языка за следующие полвека, его приближения к современной разговорной речи. Подобно частному дневнику Пипса, этот текст под грузом полученных из книг знаний не задыхается, но приобретает собственные модуляции. К тому же, опять-таки подобно Пипсу, Дайер — человек относительно скромного происхождения, поднявшийся по социальной лестнице с помощью могущественного покровителя.

Но если Пипс — человек, не чуждый мирских радостей, целиком погруженный в раблезианские грязь и чувственность, свойственные Лондону XVII века, то Дайер — адепт потусторонних истин, испытывающий глубокое отвращение к городу, восставшему из чумных ям и пепла Великого пожара. Пипс был одним из основателей Королевской академии наук — Дайер ее громит. Пипс преклоняется перед ролью Церкви в формировании общественной морали — Дайер любую религию готов склонить к преступлению ради своих темных целей. (Нам прямо-таки слышен его резкий, лающий смех, когда он читает плакаты духовного содержания перед церковью Св. Мэри Вулнот.) Пипс почти не использует метафор — текст Дайера ими изобилует.