Стали появляться похожие случаи. Разрыв снаряда в окопе, в траншее, в транспорте. А потом, иногда много часов спустя, появлялись симптомы. Дрожь, паралич, подергивания, развинченная походка, странное изгибание рук.

Необязательно причиной был взрыв. В мае обнаружили молодого чешского сержанта – он бесцельно бродил по полю боя. Как выяснилось, он пристрелил собаку, чтобы ее съесть, и во рту у нее нашел детскую руку. Только через десять дней он смог рассказать, что случилось. В Лемновицах он лежал и смотрел в потолок пустыми глазами, давясь каждый раз, как пытался что-нибудь проглотить.

Они держали их среди травм головы, подозревая, что каким-то образом задеты нервы или мозг, но еще потому что другие солдаты, потерявшие руки и ноги, недобро косились на больных, которые казались целыми и невредимыми. Поскольку эти пациенты чуть ли не единственные были достаточно стабильны, чтобы отправить их в госпиталь второй ступени, они обычно не задерживались надолго. Но если задерживались и если Люциуш был не очень занят, он возвращался к ним снова и снова, заинтригованный их состоянием, повторял осмотры, пытался вытянуть из них рассказ о том, что произошло. Он писал Фейерману в полковой госпиталь в Гориции, и тот в ответ сообщал о сходных случаях. Фейерман придерживался физиологического объяснения этого феномена, а именно, что ужас битвы производит разрушения в волокнах мозга. Но Люциуша объяснение не удовлетворяло. Ужас? – переспрашивал он. С каких пор это научный термин? А нарушения в волокнах? Брош и Берман утверждали, что на вскрытии таких больных, когда они умирали, ничего не обнаруживалось, их мозг выглядел как у всех. Тогда каков же механизм? – спрашивал он Фейермана. Война и ужас всегда сопровождали человечество. А такие случаи прежде не были описаны.

Это похоже на те загадки, ответы на которые мы искали когда-то под микроскопом, – писал он, чувствуя, что его уводит в высокий стиль, но не в силах сдержаться. – Или на те, которые я пытался разгадать, просвечивая рентгеном собак. Что-то под кожей, что-то неуловимое, и когда-нибудь мы это найдем.

В последующие дни зимний солдат не вставал.

– Как тебя зовут? – спрашивали его каждое утро. – Откуда ты? Что произошло?

Вопросы оставались без ответа. Иногда он смотрел на них широко открытыми глазами, взгляд переходил с одного лица на другое, а потом останавливался на чем-то поверх голов. А иногда он с силой зажмуривал глаза и сжимал губы, так что едва мог дышать. Он не говорил, не вставал, ходил под себя, пачкая одежду и одеяла, и Жмудовский ругался, выгребая из-под него влажную вонючую солому.

В ночь, когда его принесли, он попил бульона, но после этого перестал принимать пищу.

Маргарета несла вахту у его постели, осторожно пытаясь раздвинуть его губы ребром ложки, чтобы влить суп, вытирая ему шею и подбородок, когда суп вытекал изо рта.

– Вы в безопасности, – говорила она. – Что бы ни случилось в том лесу, все прошло.

Но он все равно не глотал, когда она пыталась его кормить, а вытекшая еда только приманивала крыс, которые обнюхивали его шею, но даже при этом он оставался неподвижен. Взгляд его был пустым, веки казались прозрачными, кожа сделалась похожа на гофрированную бумагу и застывала складкой, когда Люциуш сдавливал ее пальцами. У него стало падать давление.

Умирают ли люди от потери рассудка? Люциуш не знал.

Он вернулся к книгам, но ничего не нашел.

В госпитале обнаружился назогастральный зонд из индийского каучука. Им не пользовались с тех пор, как умер последний пациент, которого кормили с его помощью. Они прокипятили зонд, засунули его через ноздрю в горло больного. Три раза в день Второй Новак стоял над солдатом, вливая чуть теплый бульон в воронку, прикрепленную на конце.

Снаружи непогода усиливалась.

Завывал северный ветер, дувший из России, Люциуш не помнил такого холодного ветра. В северном трансепте закручивались вихри, стены трещали под собственным весом. С бука отламывало ветки, разбрасывая их по крыше.

Раненых больше не привозили. Не было новых пациентов, не было нарядов, которые бы эвакуировали раненых в тыл. Все усилия были направлены на то, чтоб согреться. Отправляясь за дровами, солдаты надевали три слоя шинелей и лишь потом выходили на мороз. Влажные дрова дымили в печах. Импровизированные камины горели по углам, но к утру нечистоты в горшках замерзали намертво. Солдаты стали спать вместе, по трое под одеялами, меняясь местами – крайние по очереди перемещались в середину. Когда приходило время еды, повара старались побыстрей провезти пищу через двор, сбивая лед, который успевал образоваться на кастрюлях с супом за короткую перебежку. Люциуш делал заметки карандашом, потому что чернила замерзали в чернильнице.

Кухню переместили в церковь. В воздухе висел запах вареного лука, и солдаты собирались вокруг булькающих чанов с супом.

Иногда из снега появлялся патруль; они приходили в поисках тепла. На лыжах, на самодельных снегоступах, закутанные в одеяла; лица их были замотаны шарфами, и даже глаза закрывали тонкие слои марли. Патрульные рассказывали невероятные истории о зиме. Поезда, похороненные под снежными заносами. Вороны, замерзшие в полете и падающие с неба, как черные ледяные серпы. Теперь нет раненых, говорили они. Холод убивает любого, кто не двигается.

Поскольку новых пациентов не было, Люциуш стал разбирать рисунки, найденные под подкладкой шинели безмолвного солдата, надеясь отыскать какой-то ключ.

Он разлеплял их, один лист за другим. Их было несколько десятков, чернила выцвели от намокания и высушивания, каждый лист оставлял на соседнем призрачный отпечаток. Мастерство поражало; должно быть, солдат прежде был художником. Люциуш подумал даже, что его, возможно, наняли зарисовывать картины войны. Одинокие пастбища, деревенские сценки, наброски городских улиц. Жизнь военного лагеря с калейдоскопом пехоты и кавалерии. Уланы с пером на кивере, пехотинцы в портянках и заостренных касках, с кожаными ранцами за спиной. Священники, причащающие коленопреклоненных солдат. Поезда и станции, толпы приветственно машущих семей, полевые кухни, одинокий всадник, скачущий по дороге.

Рассматривая эти рисунки, можно сложить картину передвижений, думал Люциуш: из маленького городка в большой город, из города в лагерь, из лагеря на равнины, потом в леса, к первозданной природе – вот поваленные стволы, папоротники, рассеянные лучи солнца, дикие кабаны, косули, зарисовки певчих птичек, зайца, зимней лисы.

А потом ему стали попадаться другие рисунки, которые не так легко было объяснить. Глаза, проглядывающие среди папоротников и буковых ветвей. Небеса, усыпанные летательными аппаратами. Одинокое колесо на высоком столбе посреди поля.

Толпа голых детей с карнавальными головами волков и кабанов. Змееподобные драконы, свернувшиеся по краям листа. Лица, которые вырисовываются из искалеченных солдатских тел, существа, схоронившиеся в тени складок мятой шинели.

Иногда Маргарета составляла ему компанию.