Глаза у нее покраснели; он хотел ее утешить, но не знал, что сказать. Он считал, что успел привыкнуть к смерти, даже гордился спокойствием, с которым воспринимал новости об очередной кончине. Он, тот, кто некогда в ужасе пялился на замерзшего солдата без челюсти. Но тело огромного Жедзяна казалось крошечным, застывающие пальцы – слишком знакомыми, а то, как приподнялась над зубами верхняя губа, напомнило ему труп какого-то зверька.

Его похоронили под цветущими грушами на церковном кладбище. Как командующий офицер, Люциуш был вынужден написать короткое письмо его вдове и дочери, стараясь припомнить все, что дал им Жедзян, – его кощунственный юмор, его чувствительность, его уникальное умение поднимать солдат, словно бы передавая им часть своей силы.

Ему хотелось написать: он был моим другом, но от этих слов становилось слишком больно, и он внушил себе, что такая фамильярность командиру не к лицу. «Он был другом многим из нас».

Жмудовский на день исчез; когда он вернулся, от него разило горилкой, на густой бороде запеклась грязь, глаза покраснели, костяшки обоих кулаков затекли и были покрыты ссадинами.

Шли дожди. Под алтарем обнаружилось крысиное гнездо. Маргарета занялась сводничеством среди деревенских котов. Она привязала кошку к стулу в ризнице и по одному запускала туда всех местных самцов. Самка играючи ободрала четырех кандидатов, после чего пятый – рыжий котяра – овладел ею «по-татарски». Пациенты засеяли делянку, ожидая, что зима вернется.

В конце июня прибыл эвакуационный наряд. В фургоне было место только для десятерых; остальных не тронули. Позже в небе были замечены плывущие на восток цеппелины; ходячие помогли остальным выбраться наружу посмотреть на них. Люциуш, окруженный толпой солдат, стоял рядом с Маргаретой, чувствовал, что ее одеяние касается рукава его шинели, ждал, что она это заметит и отодвинется. Этого не произошло. Они так и стояли, подняв головы, и смотрели, как две гигантские рыбы медленно плывут по небу.

В конце июля в деревню заехала небольшая рота австрийских драгунов. Они накрыли стол в саду, и офицеры сели с ними обедать, а полдюжины котят между тем трепали кисточки на их сапогах.

Драгуны пересказали фронтовые новости. После того как русский фронт был прорван неподалеку от Горлиц, Перемышль и Лемберг удалось отвоевать. Теперь ожидали, что и Варшава падет. Все действия перемещались к северу. Скоро надо будет отправляться в дорогу.

В следующие недели Люциуш ожидал нового приказа. Наконец в августе с севера прискакал одинокий всадник. Германии надоела беспомощность австрийского командования, и контроль над операциями на Восточном фронте перешел под немецкое начало. Церковь, стоящая вдалеке от линии фронта, будет переквалифицирована как полевой госпиталь второго уровня, получит новых врачей, рентгеновский аппарат, лабораторию, лекарства. Вот это, подумал Люциуш, он себе и представлял, поступая на службу. Вероятно, там будет кухня побольше, библиотека, постоянный медицинский пост, белье на офицерских кроватях.

– Ну это же хорошо, нет? – сказала Маргарета.

– Да… хорошо, – кивнул Люциуш. Они сидели в саду и ели груши; он никогда таких сладких груш не пробовал. Котенок терся о его ногу. Он думал, не будут ли в полевом госпитале второго уровня держать медсестер как-то отдельно от врачей. Но прошел еще месяц, а потом другой, и никаких новостей не поступало.

В конце октября выпал первый снег – легкая пороша, которая сразу же исчезла. Потом настала зима, и Россия вторглась в Бессарабию и Буковину – когда-то это были мистические слова на дальних границах географических карт, а теперь до них было рукой подать, за горами к востоку. Долину снова засыпал снег; к ним снова стали поступать раненые. Время как будто идет по кругу, подумал Люциуш – и мог оказаться прав, если бы в один февральский вечер из морозной мглы не возник человек.

Был уже вечер, когда свисток у ворот возвестил о прибытии нового пациента.

Когда Люциуш вышел, Маргарета стояла у входа в церковь с крестьянином, облаченным в огромную овчинную бурку.

Налет изморози сверкал на шерсти, словно россыпь мелких стекляшек. От длинной седой бороды, заправленной в ворот, поднимался пар. Поверх был накинут плащ, и всю эту гору венчала черная шапка, тоже из овчины.

– Посмотреть, – сказала Маргарета. Человек наклонился и сдернул одеяло, под которым скрывалась тачка, а в ней – тело, свернувшееся на охапке корней.

– Живой, – сказал человек. – Из долины. Но он не двигается. Не говорит.

Его польский был тяжелым, неуверенным, с русинизмами – горловые, рокочущие звуки.

Падал снег. Они снова натянули одеяло и повели крестьянина через ворота, по нахоженной тропе к карантину. Тем временем подоспели Жмудовский и Новак. Пока санитары разжигали огонь, гость зацепился большими пальцами за пеньковый пояс своего плаща и заговорил. Это его жена нашла солдата. Они шли по перевалу, искали в лесу карпель – Люциуш понятия не имел, что это, – и вдруг набрели на подводу. Ее, видимо, бросили недавно, никто не успел разобрать ее на дрова, совсем целая, не задетая снарядами. Христианская телега, сказал крестьянин, с большим красным крестом на боку. Внутри были люди. Все мертвые, девять человек, все, кроме этого, он лежал в самом низу, под остальными телами. Ни одной живой души, кроме этого, и то еле жив. Они принесли его сюда, чтоб получить за него плату.

– Он сказал что-нибудь, когда вы его нашли?

– Нет. Говорить нет. Шевелиться нет. Дышать чуть-чуть. Если не дышать, не узнали, что живое.

К тому времени санитары всё подготовили. И снова Маргарета стянула одеяло. Солдат в тачке был совершенно неподвижен, только падали на шинель сверкающие снежинки. На мгновенье Люциуш с ужасом подумал, что солдат умер, пока они везли его от церкви к карантину.

Но дрожанье сухой травинки, прилипшей к губе, показывало, что он дышит.

Люциуш осторожно дотронулся до его плеча:

– Солдат?

В ту же секунду человек отпрянул. Вернее, он лишь слегка дернулся, но сама внезапность этого движения создала впечатление взрыва, внезапно сдетонировавшего в тачке. Голова повернулась, руки скрестились на груди. Люциуш отступил. Глаза солдата были широко открыты, белки выделялись рядом с темно-карими радужками. Ноздри раздувались, как будто он пытался вдохнуть. Но ни слова не сорвалось с его губ, только дрожь, только взгляд. Невольно всплыло воспоминание о кроликах, которых гусар украл на пути в Лемновицы, – уши назад, глаза выпучены, не в силах пошевелиться от ужаса.

– Тише, тише, – сказал Люциуш. – Вы в безопасности. Вы в госпитале. Все будет хорошо.

Все тот же взгляд.

– Госпиталь, – повторил Люциуш по-немецки. А потом по-польски, по-венгерски, по-чешски. Он мог бы продолжать. Эти слова были теперь привычны ему на множестве языков. Доктор, госпиталь, хорошо, тише.

– Надо его высушить и согреть, – сказал он, оглянувшись на Маргарету.