Долину наполняли прерывистые шорохи, тихое гудение изменчивой поземки, журчание ручьев. Подо льдом перекатывалась речка. С сосулек на скатах крыш срывались капли, и в снегу образовались глубокие дыры. Снег таял, камни сверкали, тяжелые ветви избавлялись от груза и дрожали на воздухе. Появилась всякая живность – беспечные косули, кабаны, свиристели, словно выпорхнувшие из тающих сугробов.

Во дворе на кончиках буковых ветвей, влажных от тающего снега, набухли лимонно-зеленые почки. Перед Люциушем медленно открывался до сих пор не знакомый мир – кладбище, плетни, выброшенное колесо от телеги. Обвалившиеся заборы вокруг деревенских домишек. Подгнившие стога. Свиные корыта – впрочем, без свиней. Дорожка из гравия во дворе. Крошечные деревянные скульптуры Христа и Девы Марии, стертые почти до неразличимости, если бы мастер так не расстарался, вырезая Ее бюст и Его мужицкую бороду.

Каменные вазы. Поленница из серых дров. Потом – цвет. Синие небеса. Зеленый лист. Желтый всплеск золотарника. Покачивающийся рубиновый гребень взявшегося откуда-то петуха. Крошечное пятно розовых и лиловых цветов на ближайшем голом склоне.

Новых пациентов было мало. Сражения отступили, неприступные перевалы оттаяли, пути эвакуации тоже сместились ниже в долину. Сначала все испытали некоторое облегчение. В начале мая Люциуш впервые проспал всю ночь не просыпаясь. Теперь он брился, мылся, сочинял письма родным. Маргарета тоже, видимо, радовалась передышке. У нее исчезли круги под глазами. В ее походке появилась утраченная – о чем он не догадывался раньше – легкость.

Как-то днем он столкнулся с ней, когда она выходила из умывальной; щеки ее были розовые и влажные. Она была одета, апостольник аккуратно повязан, но все же как будто смутилась от этой встречи, словно он застал ее за купанием. Но он понял. Он тоже не торопился выходить из умывальной, где кожа отзывалась на плеск той же горячей воды, на прикосновение того же тесаного камня.

Вскоре солдаты, ожидающие эвакуации, начали осваивать двор, курить, пить горилку, выстругивать из деревяшек кукол в подарок своим детям и играть в бочче[2] камнями, найденными во дворе. Да – хорошо, что про них ненадолго забыли. Но недели тянулись, и запасы, оставленные ушедшими войсками, подходили к концу, и им постепенно стало ясно, что доставка провианта про них забыла тоже.

Первыми исчезли соленья. Потом рис, куски жилистого мяса, картошка. Потом лук, чечевица, морковь, консервы с кулинарным жиром. Мешки с мукой: три, два, один.

Стало голодно.

Повара разбавляли суп, резали хлеб все тоньше. Репу тоже доели.

Пшеднувек, сказала Маргарета.

Нехватка. Люциуш знал это слово – старые земледельцы так называли весеннюю пору, когда прошлогодние запасы иссякают, а сеять еще слишком рано.

Они послали Второго Новака на север, в Надворную, пополнить припасы, но два дня спустя он вернулся с пустыми руками; на дорогах, сказал он, столько грязи, что они практически непроходимы, завалены брошенными подводами и растерянными отрядами, которые пытаются куда-то идти в наступление.

Они раздумывали, не послать ли кого на юг, но дорога, ведущая через южный перевал, была еще хуже.

Пришлось отправиться в леса.

Те, кто мог ходить, двинулись целой толпой. Собирать растения их учила Маргарета; она показывала горожанам из Будапешта, Кракова и Вены, где лебеда, а где камыш, как отколупать строчки и блюдцевики от валежника, как найти колоски хвоща в реке, а как – сладкие побеги аира и орляка, которые можно запечь. На широких склонах холмов собирали зелень – щавель и лебеду, одуванчики, медуницу, марь, осот. Искали молодые сосновые иглы, чтобы добавить их к муке, делали кашицу из зеленых семян манника; выквашивали борщевик в жестянках из-под боеприпасов и варили липовые почки. Она показала им, как обдирать кору с липы, березы, клена, орешника, как высушивать и запекать ее, чтобы добавить в хлеб. Как делать похлебку из березовых сережек. Масло из березового сока. Хлеб из корней пырея, сахар из семян просвирника, корневищ ежи и папоротника-многоножки. Остерегла их от корней аира, которые вызывают видения.

Когда на следующей неделе они разбились на пары, она сказала: «Доктор пойдет со мной». Ее выбор смутил Люциуша, он чувствовал, что остальные переглядываются, но сказал себе, что ничего удивительного тут нет: она остерегается солдат, и правильно делает. Маргарета была в солдатской шинели, подвернутой, чтобы полы не волочились по грязи. На ствол своей винтовки, точно на коромысло, она повесила холщовый мешок. Люциуш понял, что она из горных мест, как он и думал. Он старался не отставать. По камням и бурелому она шагала легко. Опускала ладони без перчаток в грязь и в снег, срывала с деревьев кору, вытирала корневище об одежду, прежде чем куснуть его на пробу. Он поражался тому, что она никогда не сомневается. С другой стороны, ее подход к ранениям был таким же.

В пути они почти не разговаривали. Вокруг весь мир, казалось, обращался в воду. Земля хлюпала, по тропинкам бежали ручьи. Папоротники цвета богомолов распускали листья на грудах черного гниющего мха. От влажной коры поднимался пар, с верхних склонов остатки снега сходили небольшими лавинами, ударяясь об стволы деревьев.

Время от времени они встречали деревенских женщин, которые тоже бродили по узким тропкам в поисках чего-нибудь съедобного. Ему становилось неловко, как будто это их лес, а он его опустошает. Но здесь, в лесу, женщины не выказывали особой подозрительности и по-товарищески улыбались, проходя мимо них по тропе.

Поначалу они не решались покидать свою долину, не вполне веря, что военные действия отступили дальше. Но снег таял и таял, и они продвинулись в соседнюю долину, где половодьем бурлила другая река. Там Маргарета ломала стебель аира и давала Люциушу выгрызть сердцевину или очищала для него лисички. От рук ее по-прежнему пахло дегтярным духом карболки, но грибы не были похожи ни на что известное ему прежде, да и запах карболки он уже успел полюбить. Когда ей хотелось пить, она просила у него фляжку. Его пронзала мысль, что ее губы прикасаются к тому же месту, к которому прикасались его губы, но он тут же возражал себе, что это просто еще один обычай ее мест – она же может взять что-нибудь съестное из его рук, и это ничего не значит.

В их четвертую или пятую вылазку, в апреле, Маргарета спросила, можно ли ей петь.

Конечно, удивленно ответил Люциуш; но ей вовсе не казалось, что это странный вопрос. С тех пор, когда они не разговаривали, она тихонько пела, обычно как бы себе, но иногда как будто для него. Детские попевки и колыбельные, любовные баллады и боевые песнопения, песни о лете, о всадниках, о возлюбленных, о поцелуях украдкой, о плясках, крещениях, свадьбах, Ивановом дне, песни о ночных духах и лесных ведьмах, о волках, кошках и котятах, о ласточках и о соснах. Песни без слов, песни из рифмованных строчек. Иногда он что-то узнавал – это были дальние родственники народных песен, которые он слышал, как правило, от гувернанток, но напевы оказывались иными, более яростными, а манера пения была время от времени странной, как будто гнусавой. Она попыталась научить и его, но он стеснялся, дыхания всегда немного не хватало – в любом случае он предпочитал слушать, глядя, как она идет впереди, как колышется ее монашеское одеяние под шинелью, и позволял себе – на короткий, кратчайший миг – представить себе, что там, под ними.