И если ему не позволено убить себя прямо сейчас, то только потому, что он не заслуживает столь легкой смерти. Если судьба временно пощадила его глаза, то лишь для того, чтобы его слабеющее зрение могло запечатлеть в мозгу картины куда более жуткого ужаса и потом, когда слепота полностью его поразит, эти видения продолжат посещать его сознание. Он мечтал найти способ избежать столь страшного удела. Ему чудилось, что он различает вдали откос с пусть небольшим, но утесом. В его нынешнем положении ему понадобился бы вертолет, чтобы туда добраться, но меньше всего ему хотелось теперь встретить дружелюбного и заслуживающего доверия пилота, который ободряюще посоветовал бы ему полюбоваться видом с горы, но не подходить слишком близко к краю обрыва. Он встал на колени, потом, морщась от боли, поднялся на ноги, чтобы получше осмотреть окружающий пейзаж. Ни в долине позади, ни в долине впереди он не заметил ни домов, ни хозяйственных построек – ни ворот, ни лестниц, ни ограждений. Даже хердвикские овцы, которые всю дорогу составляли ему компанию, похоже, не решались забредать в такую даль, на эти лишенные растительности склоны гор и заснеженные пики. Выражение «непонятно где» возникло в памяти Данбара во всей своей исконной ясности, утраченной из-за разрушительной расхожести словесного клише. Да, он был именно непонятно где – очень точное описание его местонахождения. Он всегда жил и работал в своего рода эпицентре событий, и у него всегда было радостное ощущение нескончаемой вереницы одержанных побед – оно охватило его даже сейчас, когда он оказался «непонятно где» и когда радость по этому поводу никак не компенсировала разочарования от отсутствия укрытия, способного спасти от морозного воздуха, проникающего сквозь прорехи в одежде, равно как и отсутствия еды и огня. Его начал бить озноб, он почувствовал, что продрог до мозга костей, и это чувство заставило его ужаснуться наступлению ночи.

– Помогите!

Данбар знал, что кроме него здесь никого нет, и не мог понять, чей голос только что услышал.

– Что?

– Помогите!

На мгновение ему почудилось, что это выкрикнул пилот вертолета, последний человек, чей образ отпечатался в его сознании, но он не заметил никаких примет его присутствия – если это пилот вертолета, то где же его вертолет? Тут что-то не сходилось…

Его замешательство превратилось в тревогу, покуда он наблюдал, как низкий пригорок распахнулся и обрел человеческий облик. Человек в грязном коричневом пальтеце, с комьями земли в бороде, сел, смахнул грязь со щек и повторил свою просьбу:

– Помогите! Помогите мне снять эти чертовы башмаки. Они меня убивают.

– Прямо как мои дочери, – пробурчал Данбар, подивившись странному совпадению. Поддавшись порыву солидарности с товарищем по несчастью, он бухнулся на колени перед ноющим незнакомцем и начал расшнуровывать его заляпанные грязью ботинки.

– Я их больше не чувствую, а когда чувствую, то лучше бы и не чувствовал. Ничего там нет, кроме мозолей!

– А у меня мозоли на глазах! – пожаловался Данбар.

– Вы вообще что-нибудь видите?

– Почти ничего, – признался Данбар.

– «Если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму». Матфей, глава пятнадцатая, стих четырнадцатый.

– Вы говорите разумные вещи, – заметил Данбар. – Вам бы лучше завести собаку-поводыря.

– Я был викарием… Я – преподобный Саймон Филд, но я сбился с пути и упал в ту самую яму, о которой говорит Матфей.

– Вы больше похожи на бродягу, чем на викария, – неделикатно заметил Данбар.

– Я отшельник.

– А, вот как называется викарий, ставший бродягой, – сказал Данбар. – Ну, тогда я просто бомж. Так называется миллиардер, ставший бродягой.

– Это тотализатор доконал меня, – признался Саймон. – Я дошел до того, что в счет моих долгов позволил соскрести свинец с церковной крыши.

– Господи Иисусе! – изумился Данбар. – Вы только взгляните на свои ноги: они же в кровь сбиты!

– Потом пришел черед медным трубам, – продолжал Саймон – Я сделал ставку на результаты всеобщих выборов и проиграл. Мне казалось, что победить должно сострадание, но мы живем в эпоху амбиций – этого амфетамина для народа. И после того, как из церкви вынесли старинные радиаторы отопления, мне пришлось объявить своим прихожанам, что нас ограбили.

Данбар засунул останки носков Саймона в его башмаки, соединил ладони в виде чаши, зачерпнул из лужи холодной дождевой воды и оросил кровоточащие ноги Саймона.

– Моя ошибка заключалась в том, что я исповедался председателю комитета церковных крыш. Я-то считал, что мы любим друг друга, а он продал мою историю желтой прессе.

– «Викарий-гей наполнил свинцом свой карандаш», – процитировал Данбар, вытирая насухо ноги Саймона своим шарфом.

– О, я вижу, вы тоже знакомы с этой кампанией, – произнес Саймон. – «Викарий-гей извергнут из сана… в моральном плане он оказался таким же мягким, как и свинец, который он продал на сторону для покрытия своих долгов…» И так далее и тому подобное.

– Знаю-знаю, – кивнул Данбар. – Нам не стоило так вас позорить. Я рад, что слухи о вашем самоубийстве оказались уткой. Мой редактор мне тогда написал: «Я так понимаю, что этот негодный поп повесился. Туда ему и дорога!» Но я сказал ему, что это уж слишком. Я сказал, что это безвкусно – и мы, разумеется, это не опубликовали.

– Теперь мне на это наплевать, – пробурчал Саймон. – Я знаю тут поблизости пещеру, где мы могли бы устроиться на ночлег. Там нам будет не холодно. Я покажу дорогу, если хотите.

– Благодарю, – произнес Данбар, помогая Саймону снова надеть башмаки. – Это очень любезно с вашей стороны, в особенности если учесть…

– Не берите в голову, – отмахнулся тот. – Давайте просто дойдем до пещеры. Теперь, когда ливень прекратился, можно развести костер.

Данбар протянул Саймону руку и рывком поднял его с земли. Ярко-алый закат, точно пьяное «прощай!», начертанное губной помадой на зеркале, послужил живописной декорацией для их ухода со сцены, и скоро небо поблекло, лишившись красок, а воздух подернулся прозрачной серой пеленой. Саймон ковылял впереди, и с каждым шагом казалось, что у него вот-вот подогнется одно колено, но он ухитрялся в самый последний момент удержаться на ногах. Данбар, чей новый спутник вызвал благоговейный восторг, начал даже копировать его хромающую походку, и каждый раз припадая на одно колено, на фоне призрачного света, отраженного от снеговых шапок на дальних пиках, он воображал себя коленопреклоненным, моля о прощении у всех людей, одного за другим, кому он в жизни причинил обиду или зло.

В три часа утра, несмотря на принятые перед сном две таблетки противоэпилептического, доктор Боб лежал в постели, уставившись немигающим взглядом в потолок, как человек, только что испытавший удар электрическим током. Он с омерзением слушал уханье совы на дереве. Для него, городского жителя и любителя кино, это уханье представлялось саундтреком к фильму ужасов, которое глупый, если не сказать зловредный, монтажер не стал вырезать из страшной сцены, в которой главный герой лежит в постели и, понятное дело, взволнованно вслушивается в ночные звуки. День накануне был суматошный, а как же иначе – с жестоким допросом Питера Уокера (экая безрассудная нелепость!) и безрезультатными поездками в Наттинг и в прочие места, в которых мог бы оказаться Данбар после бегства из лечебницы. Они весь день провели, меся колесами грязь во дворах, и он через покрытое дождевыми каплями окно «рейнджровера» наблюдал, как Кевин опрашивает озабоченных, но бестолковых камбрийцев, чьи синие комбинезоны, толстые свитера и перемазанные грязью овцы сложились в мутный фон, на котором четко виднелись слова на экране его телефона: «Нет связи». Найти Данбара теперь не было для него главным: главным было поступление на его счет денег от Когниченти.