Как выяснилось, никто из них не бывал раньше в Манчестере, кроме Уилсона, который объяснил Флоренс, что приезжал сюда с ее отцом купить местную телевизионную станцию.

– И что вы с ней сделали? – удивленно спросила Флоренс.

– Мы ее закрыли, – ответил Уилсон.

– Неужели вам удалось их соблазнить таким заманчивым бизнес-планом?

– Не совсем, – улыбнулся Уилсон. Они обсуждали недобрые предчувствия Флоренс относительно медиаимперии отца с самой поры ее бурной юности, когда она превратилась в пылкую защитницу прав трудящихся, окружающей среды и высоких моральных принципов честной журналистики.

Флоренс улыбнулась в ответ. Уилсон давно уже стал членом семьи, или, точнее сказать, он как раз и не стал членом семьи, но, что делало ему честь, был близким, которого она знала всю свою жизнь и любила за преданность и доброе чувство юмора.

– Я чувствую себя виноватой за то, что арендовала этот частный самолет, – призналась она. – Я только что доказывала своим детям, что это аморальная практика – из-за углеродистых выбросов в атмосферу.

– Ну, – продолжал Уилсон отвечать на ее вопрос, – иногда приходится покупать телестанцию, чтобы уничтожить конкурента, а иногда приходится арендовать частный самолет, чтобы не отстать от своих конкурентов – в данном случае, от твоих сестер.

– И к тому же в последнюю минуту у нас появился новый пассажир, – заметила Флоренс, удивленно округлив глаза, но не желая вдаваться в подробности.

– Именно, – согласился Уилсон, тоже тактично умолчав о деталях. – Ну что ж, я думаю, нам следует воспользоваться этими углеродистыми кроватями, которые ты для нас арендовала, чтобы мы прибыли в Манчестер в нормальной физической форме. Лететь нам недолго.

– В прошлом году я высадила семьдесят тысяч деревьев, – сообщила Флоренс.

– И теперь пора распылить на них удобрения с воздуха, – сказал Уилсон, положив руку ей на плечо. – Доброй ночи, Фло. До встречи в «Северном энергокластере»[22].

– Доброй ночи! – И Флоренс в знак прощания устало дотронулась ладонью до его руки.

Она уединилась в звуконепроницаемой тесноте своей спальни, скинула туфли, стянула платье, сменила бюстгальтер на футболку, на автомате почистила зубы в санузле и упала на кровать. Она потянулась под одеялом, надела беруши, потом наглазники, снова сняла их и выключила свет.

Неожиданно появившимся перед вылетом пассажиром, кого ей не хотелось обсуждать с Уилсоном, чтобы тот не смог услышать их беседу, был Марк. Он ей перезвонил, когда Уилсон с Крисом все еще летели из Ванкувера, и сообщил, что хочет помочь найти своего тестя. Флоренс не знала, как ей отнестись к столь внезапной перемене: ведь еще несколько часов назад он предпочел собственную безопасность всем прочим соображениям, – но интуитивно она поняла, что это проявление своего рода неустойчивой искренности. Его ненависть к Эбигейл, хотя и лютая, правдоподобно дала слабину под бременем неуверенности и чувства вины. Если Уилсон будет решительно возражать против его участия в поисках, она могла бы хоть сейчас отменить приглашение Марка, но пока она считала, что все они могут собраться в аэропорту Ла Гардия.

– «Позволь друзьям быть далеко, но врагов держи поблизости» – так загадочно отреагировал Уилсон, когда она рассказала ему про Марка.

– Это откуда – из «Крестного отца» или «Искусства войны»[23]?

– Не знаю, – ответил Уилсон. – Я сам только что придумал.

– Уилсон! Мне нужен серьезный совет!

– Послушай, у нас нет никакого плана, так что Марк вряд ли сможет предать нас, раскрыв сестрам наш план; с другой стороны, он может сообщить нам что-то полезное. Словом, я думаю, он может полететь с нами.

Как только они узнали, что Данбара держат где-то взаперти в северо-западной части Англии, команда волонтеров Уилсона остановила свой выбор на трех частных клиниках, но во всех трех им отказались подтвердить, что у них содержится такой пациент, и не было никакой возможности выяснить причину отказа – то ли дело в политике секретности, то ли в неведении, то ли просто в отсутствии там Данбара. В любом случае найти его теперь не представлялось возможным. Когда Уилсон прибыл в Ла Гардия, одна из его команды волонтеров уверенно предложила сократить число исследуемых лечебниц до двух, если только ночной сторож, с которым она беседовала, «не является претендентом на Оскар за лучшую мужскую роль» – настолько ее поразил его ответ, и она изобразила для Уилсона унылую пародию североанглийского диалекта, на фоне которой густой свистящий говорок Дика ван Дайка сошел бы за самый что ни на есть натуральный кокни[24].

– Как-как? Генери Данб’р? Знам’нитый Генери Данб’р? У нас т’ково нету, мил’чка, а если б был, я б зн’л. У нас т’кой с’крет недолг’ бы прод’ржался.

Эта запротоколированная откровенность убедила Флоренс и Уилсона, и они решили (ничего не сообщив Марку) разбиться утром на две команды, чтобы порознь проверить оставшиеся две клиники.

– Я поеду с Крисом, – вызвалась Флоренс, – а ты лучше меня сможешь выяснить истинные намерения Марка. К тому же, – добавила она с внезапной откровенностью, которую Уилсон так в ней любил, – мне просто хочется поехать с Крисом.

– Ну разумеется, – сказал Уилсон, с невинным видом согласившись с ее практичным предложением, а сам вспомнил, как они с Данбаром когда-то обсуждали вопрос, поженятся ли их дети. – С удовольствием воспользуюсь возможностью узнать, почему твои сестры так обрадовались, когда я ушел из совета директоров. Марк может даже и не догадываться, что ему известно, и в разговоре могут всплыть кое-какие детали, которые хотя бы намекнут мне, чего они добиваются.

Если Флоренс не могла сейчас заснуть – а ее мучила бессонница, – то отчасти причиной тому была перспектива остаться с Крисом наедине, во время поездки по, как говорят, очаровательному Озерному краю в поисках клиники под названием Медоумид. Ни она, ни он до сих пор никогда не бывали в Озерном крае, и, несмотря на безотлагательность и опасность предстоящего путешествия, Флоренс не могла не вспомнить множество их совместных экскурсий, совершенных в прежние годы, особенно когда они встречались – а было им тогда по двадцать с хвостиком. Ее даже коробило, что самые яркие воспоминания и фантазии о сексуальной страсти относились к временам ее романа с Крисом. В самом начале это была просто животная одержимость, когда одевание казалось ей нудной прелюдией перед раздеванием, когда им не терпелось посреди шумной вечеринки сбежать и уединиться на заднем сиденье его машины, а потом вернуться вспотевшими, взъерошенными к скучной компании и их дурацкой слащавой музыке. Когда ей было двадцать три, они отправились в тур по Европе, и она вспомнила, как ей тогда казалось, что она ощущает исчерпывающую полноту радости жизни, видя через окно их спальни краснокирпичную башню Сан-Джорджо[25], которая размеренно то появлялась, то пропадала в такт движению тонких белых занавесок, то надувавшихся под легким бризом с лагуны, то бессильно повисавших на рамах французских окон. Она до сих пор грезила о той поре, когда они отправились в пеший поход по Нью-Мексико и нашли пещеру цвета бледной охры, где пол был настолько мягким, а песок настолько теплым и плотным, что на нем любая позиция была удобной для тел, и бог знает, каких только поз они там не перепробовали, и на коленях, и по-змеиному извиваясь, и катаясь по грунту. Боже, боже, как же давно это было, а такое впечатление, что совсем недавно, по крайней мере так казалось сейчас, на борту этого маленького авиалайнера, с тонкой перегородкой между их спальнями.