Течение каждого разговора за семейным столом ведет к разговору о сущности бытия и вопросе существования Бога. Эта самая главная русская традиция. Валентина Валерьевна, узнав о скором рождении внука, от радости пустила слезу.

— Крестить надо непременно! — восторженно объявила она, всплеснув полными руками.

— Почему это? — оторопел Страхов и с неудовольствием поглядел на мать.

Валентина Валерьевна вся вспыхнула:

— Как это, почему? Как же он будет некрещеный? Нет, — протянула она, — так нельзя, ребята.

— Я думаю, что он должен сам вырасти и решить, нужно ли ему креститься, — робко начала Наташа, — Нельзя такие решения принимать помимо воли человека.

— Как это? — грозно воскликнула Валентина Валерьевна и вся покраснела, — Хотите сказать, что мы вас помимо вашей воли крестили? Что мы ошиблись, навредили вам как-то? — продолжала она, впиваясь взглядом в сына.

— Нет, — спокойно ответил Женя.

Лицо Валентины Валерьевны мигом просветлело и она откинулась на спинку стула с чувством победителя. Наташа смутилась и потупила взгляд.

— Но, — так же спокойно продолжал Страхов, — Нет необходимости нам делать так, как делали вы. Крестить ребенка при рождении я не буду.

Валентина Валерьевна выскочила из-за стола, слегка пошатнув его, и замахала руками перед лицом сына.

— Посмотрите на него! Не будет он крестить! Традиции нарушать нечего…

Страхов стал терять терпение и остановил мать на полуслове:

— Мама, мой отец наверняка был мусульманином, и не вам про традиции говорить.

Виталий, сидевший до этого тихо и безучастно наблюдающий за течением разговора, вдруг подскочил, словно током ударенный. Заинтересованный не столько в защите материнского чувства, сколько в защите собственной чести как мужа, он был рад поспорить с наглым пасынком.

— Ты как, щенок, с матерью говоришь? — зарычал отчим.

Женя сжал руки в кулаки, и его глаза засверкали гневным блеском.

— Я не за семейной драмой сюда пришел, — сдавленно проговорил он, — Хорошо, что Лиза вас не слышит.

— Не прикрывайся Лизой. Ты пришел за советом к матери, бери его и делай так, как она говорит.

— Ваша вера ничего не стоит. Вы сами не понимаете, что значит ваше крещение. Вы, мама, никогда и Новый Завет не читали целиком.

— Да как ты смеешь так с матерью разговаривать. Библия эта глупость, но с матерью так говорить нельзя.

— Подчинение — это отношения между командиром и солдатом. А мы с вами не в армии, и вы мне не командир. В семье подобное тоталитарное устройство неприемлемо. Категорически неприемлемо.

— Мать тебя вырастила, и ты обязан ей во всем подчиняться. Я же не себе прошу подчиняться, мне твоё подчинение не нужно, — говорил он с упоением, не скрывая наслаждения собственной неопровержимой правотой и беспристрастностью, — Ты ей жизнью обязан. И не хочешь сделать так, как она просит.

— Мама, посмотрите на меня и скажите, вы меня любите?

— Что это за провокация? — вскипел отчим.

— Люблю, конечно, — встревоженно ответила Валентина.

— Тогда ответьте сейчас же, вы любили в долг? Чтобы потом забрать с меня вдвое за эту любовь?

Она молчала.

— Если да, то какая же это любовь? Это торговля. Разве Бог учил тебя торговле? Разве это проповедовал Иисус? Я, мама, делаю вам больно своими словами, но вы должны это слышать. Вот вам доказательства того, что вы сами не понимаете, что значит крестить ребенка.

Валентина Валерьевна рассеянно молчала во все время его речи, а как он закончил, не в силах что-то ответить сама, обратилась к единственной инстанции, единственной помощи, которую видела:

— Леша, почему ты молчишь?

Алексей Иванович поднял свои маленькие блестящие глаза, добро оглядел ими троих спорщиков и произнес тихо, на распев:

— «И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас».

Виталий Егорович презрительно фыркнул и вышел из зала на балкон, чтобы выкурить пару сигарет и успокоить расшалившиеся нервы.

Наташа увела Страхова на лестничную площадку, и за столом остались Валентина Валерьевна и Алексей Иванович.

— Леша, — рассеянно пролепетала она, — ты думаешь, что я не права, что нам не нужно крестить ребенка?

— Валя, дело ведь не в крещении.

— Ты тоже думаешь, что моя вера неправильная? — воскликнула она, звонко ударив себя обеими руками по пышным бедрам. — Впрочем не отвечай. Соврать ты не сможешь, а твоего ответа я не вынесу, — и сделав большую паузу, спросила шепотом, — Ты никогда не сомневался в Его существовании?

Улыбка смирения и доброжелательности озарила его узкое морщинистое лицо.

— Я не задаюсь вопросом есть ли Бог. Он есть, и вопросы эти не возникают в моем уму. Мой ум спокоен.

— Виталик разозлился, — задумчиво протянула она, глядя на скрюченную фигуру мужа, курящего на балконе.

— Мы — это не всегда то, что мы о себе думаем. Чаще всего мы — это нечто большее, если не совсем иное от того, каким мы себя представляли. Иногда в минуты сильных потрясений ум человека не способен более сдерживать истинные порывы свои и на секунду на лице его нарисуется настоящая его физиономия, разительным образом отличающаяся от той, что он без конца лепит на себя. В эту секунду, когда ум ещё не успевает приструнить истинную сущность, важно смотреть на человека, чтобы увидеть его уродливую красоту, настоящую внутреннюю суть. Но как бы ни рвалось нутро наружу, как бы ни хотелось ему быть тем, кто он есть, он всё прячет, упаковывает в ту обёртку, которая будет приемлема его окружением. Так и живёт он, не зная ни себя, ни людей, а только угадывая беспрестанно чужие ожидания на свой счёт, изо всех сил стараясь их оправдать.

Валентина Валерьевна отвела взгляд, тяжко вздохнула, приподняв массивные плечи, и принялась убирать использованную посуду со стола, чтобы освободить место для торта, который она испекла еще вчера по просьбе