Мать с отцом воспринимали как нечто само собой разумеющеесязаботу Тани об Алеше, а со временем научились и манипулировать ее отношением кбрату. Преподавая химию в школе, Таня зарабатывала гроши, но и из них матьухитрялась выклянчивать подачки – не сыну и не себе, а отцу, на водку. Татьянадавала, потому что чувствовала свою вину – пить регулярно отец начал послетого, как она призналась в своей беременности.

Как же они кричали на нее тогда... Какими словами называли!До сих пор, вспоминая об этом, Таня заливалась краской и съеживалась, как будтоее били. Основная претензия родителей заключалась не в том, что их дочьсобирается в девятнадцать лет родить ребенка без отца, а в том, что после этогоона бросит их на произвол судьбы с инвалидом, а сама будет устраивать своюсудьбу.

Мать, перевалившая на плечи дочери все заботы об Алеше, сужасом думала о том, что теперь ей самой придется хлопотать с ним с утра довечера. Отец преисполнился мрачной злобы и с утра до вечера твердил, что Танькаспециально забеременела: захотелось легкой жизни, решила улететь из родительскогогнезда и чирикать себе легкомысленно, забыв о брате. В вину Татьяне былопоставлено даже то, что когда-то, много лет назад, она препятствовала им отдатьмальчика в детдом, а теперь, когда уже поздно что-то делать, оставляет ихвтроем.

Татьяна терпела, сжав зубы. Молчаливая, замкнутая, никогдане имевшая подруг и лишенная того веселого досуга, который придает юнымдевушкам налет здорового легкомыслия, она воспринимала все с обостреннойчувствительностью и страдала. Поделиться ей было не с кем; с детства онаучилась принимать решения сама, не советуясь со взрослыми, и знала, чтоспрашивать будут с нее как с большой. Она затыкала уши, чтобы не слышатьпроклятий отца и увещеваний матери, отправлявшей ее на аборт, и училась непоказывать слез – родители справедливо расценивали их как признак слабости инаседали на нее с удвоенной силой.

В конце концов она все-таки ушла из дома в съемную квартиру– после того, как отец, выпив, замахнулся на маленького Матвея. Она бы взяла ссобой и Алешу, но оставаться с ним дома в ее отсутствие было некому. Татьянапостоянно навещала брата, на лето увозила его в деревню и утешала себя мыслью,что обязательно, обязательно наступит время, когда они станут жить втроем, иотец не сможет больше бить его.

Ей вспомнился спектакль, который они смотрели с Матвеем. Вушах зазвучала грустная мелодия, и девичий проникновенный голос запел:

Добрые люди, добрые люди,

Будет ли чудо со мной иль не будет?

И неужели на белом коне

Счастье мое не приедет ко мне?

«К черту!» – Татьяна протестующе взмахнула рукой. Она непозволит наивной истории вселять в себя бесплодную надежду на то, что появитсяволшебник и одним взмахом сверкающей серебряной палочки превратит ее тусклоеугрюмое болото в светлый лес с ландышами. Такая надежда – прибежище слабыхдухом, ждущих подаяния от небес, а она уже давно ничего не ждет!

Но в глубине души – той ее части, которая отзывалась надетскую песню Золушки, – зарождалась бессловесная молитва, не молитвадаже, а тихий внутренний плач, обращенный к кому-то доброму, милосердному,смотрящему на нее с облаков и страдающему вместе с ней, – к тому, кто раноили поздно должен ей помочь.

В окно постучали, и Татьяна вздрогнула – так это оказалосьсозвучно ее мыслям. Она легко вскочила, с детской верой – сама не зная во что –подбежала к подоконнику ...

И отшатнулась.

Из темноты на нее без улыбки смотрел Данила Прохоров.

В джинсах и свободной рубашке навыпуск, продранной налоктях, взлохмаченный, с невесть откуда взявшимся запекшимся порезом на щеке,на вид – то ли бродяга, то ли разбойник, он вполне вписывался в окружавшуюдействительность с полынной рекой и домами по ее берегам, недобро косившимисяна людей помутневшими стеклами.

«Выйди», – одними губами сказал Данила. Таня покачалаголовой и сделала движение, собираясь задернуть штору. Но он, пожав плечами,шагнул к крыльцу и, прежде чем она успела добежать до двери и запереть ее назасов, быстро вошел в дом.

Татьяна перехватила его в сенях, налетела на него молча,встала, закрывая вход в комнату, где спали Алеша и Матвей.

– Что тебе надо?

– Поговорить пришел.

– Не о чем мне с тобой разговаривать. Убирайся. Закричу!

Он видел по ее лицу, что и в самом деле закричит, иторопливо сказал:

– Тихо ты, дура. Я зачем пришел-то... Мужик у Григорияостановился, на острове чего-то ищет. Понимаешь?

Она молчала, и он продолжил уже медленнее, подбирая слова:

– Говорит, что рыбак... Никакой он, к чертям, не рыбак, вотчто. Тихо, я сказал!

Она рванулась куда-то мимо него, будто собираясь выскочитьиз дома, и он перехватил ее за руку. Татьяна дернулась, но Данила сжимал еетонкую кисть сильными пальцами, крепкими, будто железными, и она не моглавырваться.

– Ты кому-нибудь что-нибудь рассказывала?

Она молчала, пытаясь высвободить руку, и тогда Прохоровнаклонился к ней ниже, взял за подбородок, повернул ее голову к себе, так чтоТаня уставилась на него своими темными глазищами, казавшимися черными вполумраке сеней.

– Ты – кому-нибудь – что-нибудь – рассказывала? –повторил он раздельно, понизив голос.

Она мотнула головой, как норовистая лошадь, и он отпустилее.

– Таня...

– Никому! – крикнула она шепотом ему в лицо. –Никому, ясно?! А теперь уходи! Убирайся!

Она все-таки вырвала руку и отступила назад, едва неударившись о стену. Волосы выбились из косы, разметались, и от ее близости, отвзгляда – дикого, словно она была зверем, а он охотником, – в памятиПрохорова вспыхнули образы, сменявшие один другой с калейдоскопическойбыстротой: белоснежное тело с атласно сияющей, неправдоподобно красивой кожей,рассыпавшиеся по плечам черные пряди, красные следы на запястьях... И взгляд –такой же ненавидящий, как сейчас. Но тогда ему плевать было на ее ненависть –точнее, он так думал. Хотел думать.

Против воли он поднял руку и дотронулся до ее лица, провелпальцем по скуле, заранее зная, что за этим последует – удар и, наверное, крик.Татьяна дернулась, как будто он обжег ее, но не двинулась с места. Тогда онположил руку ей на затылок, потянул к себе, и она пошла, и вдруг оказалось, чтоона уже стоит вплотную, касаясь его плечом, и смотрит в сторону, словно боитсяподнять на него глаза.

Темнота сгустилась вокруг них, и где-то рядом отчетливозвенел комар, и от женщины, замершей рядом, пахло так, что ноздри изнутри будтообжигало ее запахом, и всего его изнутри обжигало оттого, что она здесь, и недвигается, и не отталкивает его.

– Таня...