боитесь меня? Я кажусь вам ужасным? — спросил он с удивлением и тут же перешел непосредственно к делу. — Вчера вы показались мне исключительно красивой, и мне захотелось высказать вам свои комплименты!»

Мягкая прямота мужчины, который мог очаровывать или стращать людей более зрелых, нежели игривая трагедийная актриса, придала мадемуазель Маргерит уверенности в себе. Она не была похожа на тех мужчин и женщин, которые в первый раз встречались с Наполеоном. Буквально через несколько секунд они уже чувствовали себя так, как он этого хотел — скованно, приниженно или свободно…

Солдат и актриса вступили в легкую беседу, и она сообщила ему, что ее настоящее имя Маргерит Жозефин. Он признался, что ему нравится имя Жозефина, но не уточнил, почему именно, сказал, что не будет обращаться к ней ни с первым, ни со вторым, а просто придумает третье. Что отныне он будет обращаться к ней как к Жоржине. И с того момента она стала для него Жоржиной.

Потом он спросил, почему она ничего не ответила ему, и тут она набралась достаточно храбрости и сказала, что ее беспокоит чересчур яркий свет. Он тут же позвонил Рустану и распорядился погасить свечи на большой люстре. Почувствовавшая облегчение Жоржина решила пойти дальше и попросила погасить половину оставшихся гореть свечей. Рустан выполнил и эту просьбу, и в создавшемся полумраке они сели и начали разговаривать — тридцатитрехлетний цезарь и семнадцатилетняя дочь двух артистов странствующего театра.

Девушка на все последующие сорок лет ее жизни запомнит каждое мгновение этого свидания с глазу на глаз.

Вначале он попросил ее рассказать о себе, и она выложила ему все, не забыв неспешного ухаживания польского князя. Когда она закончила рассказ, он похвалил ее за правдивость. Он знал, что она ничего не исказила и ничего не утаила, потому что не поленился заранее навести о ней подробные справки…

Мадемуазель Жорж рисует нам привлекательный портрет этого непредсказуемого мужчины, который, пригласив девушку в свою спальню с целью соблазнить ее, все же довольствовался тем, что сидел с ней и беседовал о пустяках до пяти часов утра!

«Он держал себя любезно и деликатно, — пишет она, — он не ранил мою благопристойность слишком горячей пылкостью и с радостью воспринял мое робкое сопротивление. Святые угодники! Я не говорю, что он влюбился в меня, но я ему явно понравилась. В этом не было ни малейшего сомнения. Неужели он примирился со всеми моими детскими причудами?»

Она действительно понравилась ему. Он встретился с ней после двенадцатичасовой работы за письменным столом с группой мужчин проницательного и острого ума. Удивительно ли, что он обрел желанное спокойствие в компании красивой молодой девушки, чья привлекательность и простота пленили его?

Вопреки столь многообещающему началу в тот вечер эта связь далеко не продвинулась. В пять утра она сказала, что устала, а он и не попытался удержать ее. Она пообещала приехать вечером следующего дня, и, когда они поднялись, он набросил ей на голову сдернутую вуаль и шаль. А потом нежно поцеловал ее в лоб.

Именно тогда неопытность Жоржины в подобных делах заставила ее допустить ужасную ошибку. Она громко рассмеялась, а когда он спросил ее почему, сдуру призналась в истинной причине: «Вы только что поцеловали вуаль Сапеги!»

В нем произошла ужасная перемена. Все, кто его хорошо знал, отмечали такие неожиданные и устрашающие перемены настроения, которые искажали его мягкие, нормальные черты лица. «Это было похоже, — отмечает один из свидетелей, — на неожиданное закрытие солнца ураганом».

Его лицо искривила ярость, когда он схватил вуаль и разорвал ее на дюжину клочков, бросая на пол и топча их ногами. Потом он схватил ее шаль и швырнул ее на пол и, как если бы эти буйные поступки совсем не смягчили его злобы, стянул с ее пальца прозрачное кольцо, маленькую мишурную безделушку, усыпанную дешевыми камнями-сердоликами. Кольцо тоже полетело на пол под подошвы его сапог. Лишившаяся речи девушка с ужасом смотрела на все это.

Его детская ярость остыла так же неожиданно, как и началась. И прежде чем несчастная девушка смогла объясниться, черты его лица вновь успокоились, злое выражение уступило место теплой, приветливой улыбке. Он сказал: «Дорогая Жоржина, теперь вы не должны иметь ничего такого, что получили не от меня!»

«После этого на него нельзя было сердиться, — замечает мадемуазель Жорж. — В его голосе звучало столько нежности и мягкости, что любой должен был бы признать, что он поступил правильно!»

Возвращение Жоржины домой в экипаже в сопровождении заснувшего Константа оказалось столь же беспокойным, как и поездка на свидание, потому что ее одолевали мысли о том, что отдаться такому мужчине равносильно согласию на позлащенное рабство.

Когда Констант предупредил, что опять заедет за ней в восемь вечера, она предложила компромисс, сказав, что лучше заехать в три часа дня и узнать, на что она решилась.

На это он ничего не ответил, возможно, потому, что толком не проснулся и ему было все равно. Днем Жоржина улучила минутку, чтобы поговорить о быстро развивавшейся ситуации с Тальмой, с артистом. Тальма сказал ей то же самое, что и ее служанка, а именно — с ее стороны было бы просто безумием не использовать в максимальной степени представившуюся ей завидную возможность.

В восемь часов вечера она опять катила в Сен-Клу. Бонапарт встретил ее с такой же теплотой, но в самом начале разговора заметил, что впредь она не должна ничего принимать от князя Сапеги. А в действительности он уже отдал распоряжение не допускать дальнейших визитов польского магната.

Мадемуазель Жорж признается, что на сей раз первый консул был столь же нежен, как и накануне вечером, но и «более настойчивым».

А она, в свою очередь, с тревогой обнаружила, что влюбляется в него не просто как в «покровителя», а как в мужчину! Он обхаживал ее очень деликатно, и, когда, несмотря на это, она все-таки не поддавалась, он сказал: «Послушай, Жоржина, позволь полюбить тебя всецело. Хочу, чтобы ты полностью доверилась мне. Верно, что очень мало знаешь меня. Но любви довольно одной минуты. В это время в каждом из нас одновременно пробегают электрические импульсы. Скажи, ты немного любишь меня?»

Жоржина ответила так, как должны были ответить в подобных ситуациях десять миллионов девушек. Она сказала: «Я боюсь полюбить вас слишком сильно».

Вечером следующего дня, выступая в спектакле «Цинна», она взглянула на ложу консула в тот момент, когда стала произносить монолог. Ложа пустовала, и было понятно, что это значило. Она чуть не запнулась от волнения. Однако