Но прозрачность и безопасность (окна были заткнуты пухлыми подушками, чтобы шум не доносился на улицу, а с улицы не глазели любопытные) были, пожалуй, просто необходимыми условиями. Это было дело серьезное, но одновременно развлечение – развлечение для мужчин. Начальник Сунь выполнял роль распорядителя, проявляя свою сдержанную харизматичность, а судья был обаятельный и находчивый. С толпой мужчин в этой комнате он обращался уважительно, ставки назначал изящно, со всеми задачами справлялся без промедления, а напряжение снимал с энергичным юмором, хотя игра шла по-крупному: через стол так и летали пачки денег.

«Кто вызовется первым?» – начал судья, обращаясь к тренерам, стоявшим по бокам от него. Они двигались неспешно, вдумчиво, очень сосредоточенно. Натянули белые перчатки, сняли крышки с горшков, чтобы осмотреть своих насекомых, растолкали их элевзиновыми кистями и бережно переложили на арену. Один из тренеров был чуть более неуклюжим, чем второй: нерешительно выпустил своего бойца из коробочки, слегка вспотел, его рука немного дрожала; тренер знал, что многие ставки делаются еще до того, как игроки увидят насекомых: многие люди ставят больше на тренеров, чем на сверчков. Когда сверчки вышли на освещенную арену, все наклонились над ней, вытянули шеи, стремясь уловить тот момент, когда открыто проявятся дух, сила и дисциплинированность насекомого.

В течение нескольких минут делались ставки на одного сверчка, потом на другого; это закончилось, лишь когда вторая стопка денег перед судьей стала такой же толстой, как первая. Обстановка в битком набитой людьми душной комнате стала буйной. Мужчины, сжимая в руках пачки сотенных купюр, кричали, чтобы судья принял их ставки, а когда прием ставок в казино закончился, начали предлагать свои варианты, дабы соблазнить кого-то на пари.

Голос судьи гремел, перекрикивая всех остальных, нахваливая сверчков и вздувая ставки. Некоторые мужчины во всеуслышание комментировали насекомых и ставки. Другие просто наблюдали. И, наблюдая за ними, Майкл – кстати, сам он не испытывал к ним неприязни, но старался объяснить мне, какой шлейф у мира игроков, – вспомнил горькую статью Лу Синя о политическом сообщничестве, написанную в пору потрясений – в тридцатые годы ХХ века: «Мы, китайцы, охотно говорим, что любим мир, но на самом деле мы любим драки. Мы охотно смотрим, как дерутся другие существа, а также деремся между собой. Пусть они дерутся, мы не встреваем, мы только смотрим» [116].

А затем, в момент, когда судья велел тренерам готовить своих сверчков, воцарилось гулкое безмолвие; вся комната, казалось, затаила дыхание. Оба тренера снова начали ласково поглаживать элевзиной своих насекомых (по задним лапкам, по брюшку, по челюстям). Сверчки не шевелились. Если ты смотрел с близкого расстояния, то мог разглядеть, как бьются их сердца.

В конце концов насекомые начинают петь, сигнализируя о своей готовности. Судья кричит: «Откройте ворота!» – и приподнимает пластину, которая разделяет арену на две части. Вокруг стола люди напрягаются, тишина становится звенящей. И нам с Майклом моментально становится понятно, что эти насекомые гораздо драчливее, чем все, которых мы видели раньше: больше похожи на воинов, иначе не скажешь. Вид у них был натренированный, готовый к бою. Внезапная атака, бросок в сторону, выпад к челюстям или лапе противника – и вся комната невольно резко ахает. Вся энергия в этом пространстве, забитом людьми, сконцентрирована на драме миниатюрного масштаба. Сингулярность. И в этот самый момент я остро осознал, что присутствую при этом, и посмотрел на Майкла, который прижался в толчее ко мне, и увидел, что он тоже, как и все, полностью сосредоточился на сверчках.

Да, это типично для игорных домов в промышленных районах, говорит нам позднее господин У, когда мы выходим всем скопом из здания, заполоняем безлюдные улицы микрорайона, все закуривают, шушукаются, хлопают дверцы автомобилей. В центре спонсоры арендуют гостиничные номера и тщательно отбирают клиентов, ведущих очень крупную игру, говорит он, в тех заведениях минимальная ставка – десять тысяч юаней, а общая сумма ставок может составить миллион с большим гаком. Но сегодня в Миньхане судья начал прием ставок с вежливых, поощрительных слов: «Ставьте сколько хотите, здесь все мы друзья, сегодня вечером даже сотня – уже хорошо». Правда, наступил момент, когда ставки перевалили за тридцать тысяч юаней, и господин Тун, игрок из Нанкина, впервые проявил себя и, не изменившись в лице, почти, казалось, рассеянно швырнул на середину стола шесть тысяч юаней и бесстрастно смотрел, как судья поручил наблюдателю дважды пересчитать деньги; затем ворота на арене поднялись, и сверчки быстро и агрессивно сцепились челюстями, начали бороться, опрокидывать друг друга на спину, снова и снова, невероятно мускулистые; их тела мельтешили, расплываясь перед глазами; они кружили один вокруг другого, бросались друг на друга. А потом, словно бы резко заскучав, расцепились, разошлись по разным углам и не подчинились, сколько бы тренеры ни пытались уговорить их возобновить бой. Даже когда судья попытался их подзуживать, заставив двух других сверчков петь (таких сверчков специально держат наготове в горшках у арены), ничего не вышло. Ничья – редкостный результат; господин У презрительно зацокал языком и театральным шепотом сообщил нам, что хорошие сверчки дерутся до полного изнеможения, а эти особи, пусть они и мускулистые, и хорошо подобраны в пару, плохо обучены.

Когда бой закончился, возникло ощущение, будто с меня сняли заклятье. Только в этот момент я задумался о том, что это зрелище насилия, задумался о власти, которая принуждает других существ совершать столь нестандартные для них поступки, о жестокости… и, сознаюсь, о том, почему я ничему не удивился. Что ж, вы можете сказать, что временное приостановление этических законов (если это было именно оно) неудивительно, поскольку интуитивное чувство нашего родства со сверчками не так уж сильно – все-таки перед нами насекомые: никакой красной крови, никаких мягких тканей, сминаемых ударом, никаких непристойных выкриков, никаких выразительных лиц; это же не собаки, не певчие птицы и даже не петухи и определенно не боксирующие люди, в чьей борьбе обнажается суровая брутальность расовых и классовых различий.

И всё же… Это чувство полной сосредоточенности, полного присутствия «здесь и сейчас», которое мы с Майклом испытали во время боя, опиралось на сочувствие к этим животным, и, похоже, это было более глубокое сочувствие, чем привычная сочувственная жалость к страдающим животным. Возможно, мы поддались накалу страстей, которые бушевали в комнате, либо тут сработала магия денег и риска. В любом случае, нас подхватила волна самоотождествления, сформированная культурным наследием, которое передавали нам Мастер Фан, господин У и все остальные. Это было бесспорно.

Как мало времени прошло – чуть меньше двух недель в мире сверчков, но мне уже стало трудно отделить этих насекомых от их социального статуса (их Добродетелей, их Личностей, их ареала распространения, их циркулирования в мире людей) и уже – по крайней мере, для меня – эти бои сделались их боями, их драмами. Но я должен разъяснить всё четко: мощь этой связи между замысловатыми культурными конструктами мира сверчкистов и самими сверчками, способность этого альянса оказывать эффект, который те из нас, кто не привык онтологически ассоциировать себя с насекомыми, могут ощутить как временное приостановление естественного хода вещей (когда кажется, что эти животные – не объект чужих манипуляций, не жертвы и даже не проекция людских устремлений) – всё это возможно только благодаря самим насекомым, и сверчки – не только повод для возникновения культуры, но и ее соавторы. (И вот момент, когда язык (по крайней мере, английский язык) в очередной раз не справляется со своей задачей: ведь даже писать о «связи» сверчков с их образами в культуре нелепо. Что представляет собой сверчок в этих обстоятельствах без своего существования в лоне культуры? И что представляет собой эта культура без существования сверчков?)